Авторы: Алексей Дзермант, Сергей Санько (07.04.2008 г.)
От редакции
Продолжаем публикацию переводов знаковых, на наш взгляд, работ Центра этнокосмологии «KRYŬJA». Данная работа демонстрирует существование альтернативного «классическому» славянскому варианту взгляда на этногенез народонаселения Беларуси. Стоит заметить, что рассматриваемые в работе проблемы и декларируемые выводы напрямую касаются далеко не только Беларуси, но и всего древнего кривичского ареала, к которому принадлежит и наш Тверской край.
читать дальше
* * *
После появления в конце 60-х — начала 70 гг. прошлого столетия «классических» работ В. Седова [1] и последующей дискуссии, которая засвидетельствовала особую роль балтского субстрата (основы) при формировании кривичского этноса, поныне отсутствует масштабное комплексное исследование, посвященное проблеме происхождения белорусов [2]. Между тем, в течение последних четырех десятилетий были накоплены новые материалы почти во всех научных сферах, которые непосредственно касаются рассматриваемой темы. Характерно, что со времени первых этногенетических наблюдений к сегодняшнему дню в историографии постепенно произошла кардинальная смена взглядов на происхождение белорусов, которую можно представить в виде цепочки: белорусы →‘наиболее чистый славянский народ’ → ‘синтез балтов и славян’ →‘славянизированные балты’ [3]. Очевидно, уже давно назрела нужда проанализировать и согласовать материалы отдельных наук ради решения спорных моментов и формулирования современного этногенетического дискурса.
В связи с этим мы видим нужду снова обратиться к формуле «белорусы — это славяноязычные балты», предложенной одним из авторов этой статьи 13 лет тому назад во время работы Международной научной конференции «Балты и этногенез белорусов», организованной Центром этнокосмологии «Крыўя» по поводу 20-й годовщины запрета конференции «Этногенез белорусов» [4].
В науке уже давно существует разработанная типология этногенетических ситуаций [5]. К проблеме происхождения белорусов мы попытались [6] применить следующую ситуацию -
пришлые составляют меньшинство, будучи определенное время ведущей политической силой, они передают местному населению свой язык и оказывают определенное влияние на его культуру. Но брачные контакты с местным населением незначительны, и в результате образуется народ, который практически не отличается от местных предков, но который разговаривает на отличающемся от них языке и имеет новые черты культуры. В специальной литературе даются многочисленные описания реализации такой модели, например,, ираноязычные осетины являются классическими представителями кавкасийного антропологического типа, для которого на территории проживания осетинского этноса фиксируется длительная генетическая преемственность, тогда как средневековые аланы, которые считаются лингвистическими предками осетинов, антропологически настолько отличаются от последних, что это целиком противоречит генетической родственности между ними. Отсюда закономерный вывод, что пришлое население (аланы) передало местным свой язык, но физически современные осетины отчасти связаны с доаланским населением Центрального Кавказа. Похожее можно утвердить и применительно к тюркоязычным туркам, которые согласно антропологическим и генетическим материалам близки к армянам, персам и древнейшему населению Передней Азии [7].
С нашей точки зрения, автохтоническая модель кривицкого этногенеза проистекает из логики развития двух основных конкурирующих этногенетических парадигм, представленных отличиями славянской автохтонной и балто-славянской миграционной моделей, которые в своих положительных частях (а это критика слабых мест конкурирующих концепций) наилучшим образом демонстрировали взаимную недостаточность и неспособность разрешить весь комплекс наличествующих проблем или, по крайней мере, вывести этногенетический дискурс на более перспективные пути. Предложенная нами модель кривичского этногенеза встает из осознания критически близкой зависимости конкурирующих теорий от
бремени неотрефлектированных (в том числе и метафизических) допущений, унаследованных от первых попыток создания теорий этногенеза белорусов, основанных на бедной фактологической базе;
некритического прочтения сведений письменных источников;
методологически неправомерного смешивания этно-, глото- и культур-генетических проблематик;
высокой идеологической настроенности этногенетических концепций;
библейского мифа о происхождении народов и языков с естественной его рационализацией в моделях «родословных деревьев»;
репрессивности интерпретирующей ретроспекции, которая отталкивается от имеющегося состояния, проектируя его на огромные хронологические срезы в прошлое и ряда других.
Автохтоническая модель кривичского этногенеза позволяет более-менее непротиворечиво (насколько это вообще возможно при теперешнем состоянии разработки данной проблематики) увязать весь комплекс данных, запасенных в приоритетных для этногенетики дисциплинах и не зависит от исследовательской прихоти отнесения фактов к релевантным и нерелевантным, игнорирования нерелевантных фактов, и в истолковании последних черпать дополнительные подтверждения фактов релевантных, т.е.. и всей теории.
Среди дисциплин, которым принадлежит основное место в выяснении истоков этноса, обычно выделяют исторический анализ письменных источников, лингвистику, этнографию, археологию и антропологию.
При этом, стоит иметь ввиду, что, например, письменные источники (летописи, хроники и т.д.) — недостаточны ввиду
количественной их ограниченности;
специфики письменной формы памяти, направленной на фиксацию эксцессов, инцидентов, случаев, выдающихся событий, т.е. всего того, что, так или иначе, отклоняется от нормы;
идеологической ангажированности средневековых авторов [8].
При работе с такими источниками требуется употребление специальных реконструктивных процедур. При этом ведущая роль должна отводиться методам внутренней реконструкции, которые опираются на «тексты» разного типа (фольклорные тексты, археологические и этнографические артефакты, лингвистические данные, в том числе этимологические и ономастические, рассматриваемые как своего рода «свернутые» или «виртуальные» дискурсы, и пр.).
Бесспорно, что в VIII—ХII вв. произошли значительные смены как в материальной, так и в духовной культуре здешних обитателей, но истолкование этих трансформаций только через поиск археологических свидетельств массовой славянской миграции выглядит как упрощенный и заангажированный подход. Действительно, наличие определенного вещевого инвентаря и возникновение новой похоронной традиции — это достаточно весомые свидетельства влияния другого этноса[9]. Тем не менее, время от времени звучат голоса исследователей, которые рекомендуют рассматривать расширение изделий именно как расширение изделий (через торговлю, заимствование, культурное влияние, моду и т. д.), а не делать спешных выводов о миграции людей. Мода и культурные течения не обходят стороной даже похоронного ритуала (как и вообще обычаев), который тоже может заимствоваться от этноса к этносу [10]. Верифицировать допущение об отсутствии значительного влияния славянских миграций на формирование белорусов помогают материалы физической антропологии.
Антропологическое исследование согласно В. Алексееву, кроме проникновения в глубокую старину,
«имеет тот перевес над историческим, этнографическим и лингвистическим, что выразительно фиксирует примесь инородных элементов. Уже отмечалось, что появление новых элементов в языке и культуре совсем не свидетельствуют о притоке нового населения: они могли возникнуть и в результате культурного взаимодействия. Но появление нового антропологического комплекса, за редкими исключениями, обязательно говорит о примеси нового населения, ведь этот комплекс расширяется при переселении людей или в результате брачных контактов» [11].
Антропологические материалы, таким образом, имеют огромнейшее значение как точный индикатор миграций, в особенности в давние времена и, в сочетании со сведениями других наук, позволяют определить очертания определенных этногенетических ситуаций.
Антропологическое изучение белорусского этноса за последние 25—30 лет позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение ста — ста пятидесяти поколений, то есть задолго до вероятной колонизации этой территории восточными славянами [12]. Методика исторической геногеографии еще более удлиняет родословную и генетическую преемственность коренных обитателей Беларуси. Согласно исследованию А. Микулича, вся территория нашей страны была целиком заселена предками современного населения 10 ± 1 тыс. лет т.н., откуда проистекает и вывод, что белорусы являются «местными потомками своих местных предков» [13]. Современных белорусов с высокой долей уверенности можно считать потомками местного древнего населения, популяции коренных жителей ведут свою родословную на протяжении не менее чем 130—140 колен, то есть начиная почти за 1,5 тысячи летдо н.э. [14] Антропологические исследования указывают на отсутствие следов массовых миграций, которые могли бы привести к существенной смене физического типа населения Беларуси [15].
Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым лето-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» [16]. Население территории Беларуси которое в IX — XIII вв. оставило курганные похороны, похоже, прежде всего, на те балтские группы, которые в эпоху железа были связаны с пространством Верхнего Поднепровья и Понемонья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) [17]. Например, о полоцких кривичах даже высказывается мнение, поддержанное свидетельством их значительного антропологического сходства с балтскими племенами (в особенности латгалов), о славянизации путём смены кривичами своего балтского языка на славянский [18].
Однородность антропологического облика современных белорусов, вероятно, объясняется тем, что «формирование антропологического типа средневековых дреговичей, радимичей, западных кривичей происходило отчасти ценой имеющего количественное преимущество местного дославянского населения, генетические истоки которого уходят в глубокую старину» [19]. Итогами исследований подтверждается сходство физического типа современного населения основного пространства Беларуси с населением восточных частей Литвы, Латвии и Эстонии, а также с жителями Смоленской и Тверской областей Российской Федерации (последние, между прочим, включалисьв«классический» белорусский этнолингвистический ареал). Население этих территорий принадлежит к балтийской (североевропеоидной) расе [20]. Отмечается, что признаки балтийской расы унаследованы белорусами от племен дославянской эпохи [21]. Локальным североевропеоиднымтипом является валдайско-верхнеднепровский антропологический комплекс, наиболее характерные представители которого — литовцы, белорусы и жители верховьев Днепра, Двины и Волги [22]. Истоки уникальности валдайского типа связываются прежде всего с особенностями физического облика древнего населения Верхнего Поднепровья и Подвинья — восточными балтами [23]. Р. Денисова констатировала, что
«среди литовцев валдайский антропологический тип прослеживается не в виде примеси, а является основным антропологическим типом аукштайтов. … Есть определенные основания полагать, что локальный вариант валдайского типа присутствует также среди северных и даже северо-западных литовцев. Такое сравнительно большое распространение отмеченного типа на территории Литвы, очевидно, вызвано не только более поздним смешением белорусско-литовского населения, но преимущественным образом очень давними этническими связями этих народов» [24].
Близость или идентичность физического типа белорусов и литовцев отмечали и раньше [25].
Поиск генетических следов балтского субстрата — достаточно перспективное направление исследования. Недавно литовские, латышские и финские генетики и антропологи открыли ген LWb, свойственный прежде всего балтам. Этого редкого гена нет вне Европы, а среди европейских народов он встречается в сравнительно больших количествах у латышей (5,9%) и литовцев (5,7%). Следы «балтского гена» выявлены также в Эстонии (4%), Вологодской обл. России (2,2%), Польше (2%)[26], что коррелируется с ареалом максимального расширения балтской гидронимии. Специалисты планируют в ближайшем будущем заняться изучением населения Беларуси, где, как полагается, могла быть достаточно большая концентрация гена LWb.
Из экскурса в итоги многолетних антропологических исследований можно сформулировать несколько принципиальных тезисов:
фиксируется длительная генетическая преемственность коренного населения Беларуси, а современные белорусы, вероятно, — непосредственные потомки первопоселенцев края;
никакие предположительные миграции существенным образом не повлияли на формирование антропологического облика белорусского этноса;
ввиду отсутствия реальных антропологических следов славянских переселенцев, не подтверждается теория о массовом расселении славянских племен в конце (или даже в середине) I— начала II тыс. на территории Верхнего Поднепровья и Подвинья;
выявляется наибольшее сходство белорусов c балтийскими народами (в особенности литовцев) или с теми региональными группами соседних славяноязычных этносов, которые занимают части прежнего балтского гидронимического ареала.
Время от времени поднимается также т.н. «финский вопрос» как попытка выявить еще один субстрат, якобы более ранний чем балтский. Но доказательства в пользу его наличия поныне остаются очень шаткими. Лингвистический анализ гидронимов в Верхнем Поднепровье и изучение их расширения на этой территории свидетельствуют, что основным этническим компонентом тут бесспорно «были балты, начиная с самой отдаленной древности, доступной лингвистическому контролю» [27], но о наличии «слоя финно-угорской гидронимии в белорусской части западнодвинского бассейна по-прежнему можно говорить только в теоретическом, гипотетическом плане. <…> Вопрос о финно-угорском элементе в белорусской топонимии на практике пока что задаваться не может» [28].
«Финский» субстрат попытались обнаружить и некоторые антропологи. И.Саливон, подчеркивая значительную роль в процессе формирования физического типа белорусов неолитического населения, потомки которого складывали основной контингент на территории Беларуси, отмечала у него черты «ослабленной европеоидности».Появление этих черт исследовательница связывала с носителями культуры ямочно-гребенчатой керамики, для которой предполагается финская этническая принадлежность [29].
Не склонен был допускать присутствие каких-либо индоевропейцев (прежде всего балтов) в пространстве на север от Припяти и А.М.Трубачёв и в II-м, и в ІІІ-м тыс. до н.э., подавно в прежние времена, отводя его целиком финно-уграм [30]. Тут, впрочем, все понятно: только так Трубачев мог оспорить влиятельную «балтоцентричную» теорию индоевропейской прародины В.Шмидта в контексте своей собственной среднедунайской теории.
Позже позиция И.Саливон чуть изменилась и она уже говорит об отсутствии оснований для отождествления неолитического населения Беларуси как с финно-угорским, так и с балтским и вообще каким-угодно другим современным этнолингвистическим сообществом, ведь согласно ее слов «в неолите не могло существовать таких больших общностей», а в антропологическом смысле «корни белорусов, достоверно, начинаются с неолита, ведь с того времени доминирует старинный генофонд, который поглощал всех пришельцев — балтов, а потом и славян» [31].
Выводы действительно интересные, подавно они еще раз обращают внимание на автохтонный модус этногенеза белорусов. С другой стороны, допущения, на которых они основываются, более чем спорные. Влияние культуры ямочно-гребенчатой керамики на Беларуси было достаточно ограниченным [32], а ее этническую атрибуцию с учетом всех материалов нельзя признать однозначной. Черты «ослабленной европеоидности» при детальнейшем анализе оказываются архаичными признаками древнейших североевропеоидных популяций и имеют независимое от «восточного» влияния происхождение [33]. Находится ряд весомых оснований для отождествления неолитического населения территории Беларуси с определенными этнолингвистическими сообществами. Более того, согласно мнению авторитетных археологов (Д. Крайнов, Р. Римантене, Д. Телегин, М. Чернявский), носители культур белорусского неолита могут сойти за протобалтов [34]. В связи с этим в новом свете встает проблема балтизмов в финно-угорских языках (в особенности Поволжье и Приуралья), связанных с архаичными явлениями быта и верований [35]. Этимологический анализ географической терминологии прибалтийско-финских языков выявляет достаточно существенный балтский (и староевропейский) слой. В.Топоров замечал [36], что
балтизмов в финских языках «на несколько порядков больше, чем финизмов в балтийских»;
«балтизмы охватывают большую площадь и большее количество языков, чем финизмы применительно к балтийским языкам»;
«очень значительная часть балтизмов… касается уже II тыс. до н.э., а большинство финизмов в балтийских языках (почти исключительно во вост.-б.) существенно более поздней поры»
и делал вывод, что «все это было возможно скорей в том случае, если основа субстрата была балтийская, а финский элемент появился тут позже, в качества суперстрата» и что «принятие балтийского элемента в Вост. Европе в качества субстратного наиболее естественным разом истолковывает и балтийскую гидронимию на запад от Средней Волги и балтизмы в поволжско-финских языках». К таким же выводам пришел и эстонский исследователь Л.Ваба [37].
Все это вместе взятое вкупе со сведениями о чрезвычайной концентрации гидронимов староевропейского типа на балтском пространстве, в том числе на территории современной Беларуси [38] позволяет поддержать балтоцентричную модель индоевропейской речи и указывает, по крайней мере, на более «северное» направление поиска прародины индоевропейцев [39] при всей условности самого понятия «прародины».
Таким образом, констатированная многими исследователями консервативность генофонда белорусов очень сильно ограничивает колесо возможных этногенетических моделей, почти целиком выключая из него крайние миграционистские концепции.
Впрочем, простор, на котором происходил этногенез белоруссов, выделяется еще одной яркой консервативной чертой — устойчивостью лингво-культурных ареалов. На ее обратили внимание В.Булкин и А.Герд [40]. В частности, А.Герд, пытаясь проследить истоки многих наблюдаемых теперь явлений в «Днепро-Двинской диалектной зоне», приходит к очень интересным выводам:
зона эта представляет довольно цельный историко-культурный тип;
эта цельность просматривается в культурной преемственности обитателей упомянутых сторон, начиная сама почти с III тыс. до н.э.
Похожие выводы были сделаны этими исследователями и применительно к другим историко-этнографическим регионам Беларуси. Выясняется, что возраст и условия возникновения отдельных историко-культурных зон (в том числе днепро-двинской) совсем не связанных с эпохой предположительного славянского расселения, но восходят к более давним временам — задолго до исторически и даже теоретически допустимого появления славян [41].
Разумеется, что в таком случае автохтонистские концепции будут иметь чувствительный перевес перед миграционистскими. Именно беря это во внимание, в свое время нами был предложен методологический принцип «презумпции автохтонности», согласно которому явление должно рассматриваться как местное по происхождению, пока обратное не будет убедительно доказано, и корректирующего принципа «деконструкции традиции» [42].
При отмеченной консервативности генетической памяти белорусов мы вправе ждать не меньшей консервативности и относительно культурной памяти. А она не последний арбитр в вопросах этнического прошлого. Как справедливо замечает А.Трубачев:
«Может быть, какие-то примеры „мифо-поэтической“ памяти и имеют относительно краткую протяженность, но навряд ли необходимо распространять это на все виды народной памяти, ведь таким образом преуменьшается феномен воссоздания памяти, с которым надо в особенности считаться, когда речь идет об этнической памяти как компоненте этнического самосознания, в данном случае — о памяти общего этнического прошлого» [43];
«не стоит недооценивать не глубину памяти языка и народной традиции, не — соответственно — важности события (в данном случае — … завоевания чужой страны, переселения в чужие земли). До нас дошла память этноса и языка об арийском разделе на иранцев и индоарийцев (не позже II тыс. до н.э.). … Значительные события (крупнейшие войны, природные катаклизмы) помнятся чрезвычайно долго» [44].
Тем более, что в качестве эффективного механизма коллективной памяти, в особенности, в так называемых «устных» культурах, выступает сама культура и наличествующие в ней семиотические механизмы, которые гарантируют вид культуры во времени — преемственность традиции [45].
Такое чрезвычайное событие, как массовое снятие с обжитых мест и переселение за сотни и тысячи километров в иноэтническую среду, должно было бы иметь очень почтительную причину и не могло не оставить никаких следов в народной памяти. Их невозможно выявить в богатом фольклорном наследстве белорусов по той простой причине, что их нет. Это могло бы настораживать, ведь в других отношениях белорусская устная культура демонстрирует завистливый консерватизм. Это не раз отмечалось исследователями. Так, В. Иванов и В. Топоров почти одними из первых подметили особое значение белорусского материала для индоевропеистики. Еще два десятилетия назад они писали:
«В процессе работы над книгой, посвященной воссозданию старинных славянских мифологических систем, авторы довольно неожиданно для себя выявили в фольклорных материалах и описаниях обычаев белорусов… очень большое количество архаичных преданий, которые могут сопоставляться с наиболее старинными свидетельствами об останках язычества в самых старых памятниках других славянских традиций.
Отдельные черты похожего характера упоминались и раньше в разных работах, однако тот факт, что белорусские данные вообще являются довольно древними и особенно важными для реконструкции, не только не подчеркивается, но даже выпадает из внимания исследователей. Между тем, отличительная старина белорусского материала выясняется даже рядом с другими архаичными материалами: сравн.: северославянский и сербохорватский» [46].
Позже один из упомянутых авторов утверждал: «Сравнение восточнославянских (белорусских) обычаев освящения (сакрализации) нового дома с иерархическим порядком жертвенных животных в ведийских ритуалах, с одного стороны, а с другой стороны, с жертвоприношениями римлян, которые целиком совпадают, а также с аксиологическими (ценностными отличиями) между теми же домашними животными в хеттских законах… ведет к выводу, что все эти традиции сводятся к общеиндоевропейской» [47]. Тот же исследователь замечает, что связанные с лошадью детали архаичного римского ритуала Equus October во многих моментах совпадают с белорусским праздником Ярила [48].
В эту шеренгу сейчас можно включить и такую отличительную черту белорусской валачобной (страннической) поэзии, как довольно хорошо сохраненный сюжет об исчезнувшем боге плодородия [49], самый близкий эквивалент которого также известен из хеттской традиции, ценность которой в тем, что она первой нашла письменное отображение в многочисленных текстах. Ключевые элементы белорусских космогонических преданий имеют простые аналоги в орфической, ведической и римской космогониях, подчас с совпадениями на текстовом уровне: характеристике белорусского демиурга «над богами бог» соответствуют формульные титулы вед. devā-deva, др.-гр. θεός των θεών «бог богов» [50].
Так почему мы должны скептически относиться к свидетельству этой самой памяти, когда речь идет о нашем этническом прошлом? Тем более, сохранив собственный этногенетический миф с оригинальной аранжировкой очень архаичных мотивов, которую вряд ли была бы способна породить «кабинетная мифология» романтической эпохи.
Как и подобает ключевому мифу традиции, он отсылает к «первым временам», когда не только все в мире, но и сам этот мир только начинался. Вначале рассказывается, как из начальных вод с участием Перуна образуется все сущее, в том числе и растения, звери и сам человек. Первым жителем нашей земли был Бай (князь Бой, согласно другой версии мифа), который имел трех сыновей и двух любимых собак — Ставры и Гавры. После смерти отца два сына унаследовали все отцово имущество, а младшему — Белополю, который тем временем очутился на охоте с отцовскими собаками, — остались собаки и отцов наказ: пустить Ставры и Гавры на волю, и сколько земли они обегут за день, столько ему и достанется наследства. Белополь, поймав двух птиц, пустил одну на юг, вторую — на запад, а вслед ним своих собак. Куда побежали собаки, — потекли крупнейшие наши реки: Двина — на запад, Днепр — на юг. С тех пор между этими речками и поселился Белополь, от которого и пошли все племена белорусов [51]. А Ставры и Гавры на приказ старика князя народ и поныне чествует один раз в год перед Троицей, и называется этот день Ставровские деды. Детально этот миф проанализирован в другом месте [52]. Отметим только, что на архаичный характер этого мифа, помимо другого, указывает своего рода «билингва» в обращении к Ставрам и Гаврам, которая проговаривается во время заупокойного ужина на Ставровские деды: «Ставры, Гавры, гам, приходите к нам!». Тут «приходите» истолковывает предыдущее «гам», которое, таким образом, исходит из и.-.е. *gua/e-(m)- «ходить», представленного во многих индоевропейских языках, в том числе и в белорусском слове «запруда» с начальным значением «проход». Две собаки князя Бая, как и сама его фигура первожителя и первого смертного, устанавливают его в одну шеренгу с такими персонажами, как ведийский Яма, авестийский Йима, древнегреческий Гадес (Аид), что дает основания и в имени князя видеть напоминание на его близнечное происхождение (сравн. бел. абоі, абая, ст.-прус. abbai, гот. bai «оба», причем форма «абоі» считается исследователями и.-е. архаизмом [53]).
Ничего похожего, что поддерживало бы миграционистскую модель, мы не найдем. Предание «Полещуки и полевики» [54] скорее отражает процесс усвоения Полесья с северной лесной зоны. И если уже искать тут привязки к прежним историческим реалиям, то, прежде всего, к процессу образования т. н. «киевской культуры», которая на сегодня единственная претендует на статус главного источника славянизации нашей стороны уже в первой половине I тыс. н.э., но на характере которой почему-то заметно отразились импульсы с лесного севера (посуда с расчёсами, жилище столбовой конструкции и пр.). Славянский характер «киевской культуры» определяется только ретроспективно на основании ее связей с поздней пеньковской культурой, которая считается определенно славянской. Но основания для славянской атрибуции «киевской культуры» настолько слабые, что ее относят или к реликтовой ветви гипотетической «прото-славяно-балтского сообщества» [55], или просто к кругу балтских культур лесной зоны [56]. Тут трудно не согласиться со М.Щукиным в том, что «северное направление связей киевской культуры просто еще недостаточно изучено, никто пока не задавался целью сделать это целенаправленно. Более уделялось внимания южным элементам на северных памятниках» [57].
Есть в наших преданиях единственное воспоминание о славянах — в предании о происхождении названия деревни Холмеч (Речицкий р. Гомельской обл.) [58]. Оно начинается словами: «Шли сюда через Днепр воины — еще когда славяне воевали. Тогда же не было техники. Ну, солдат шел, видит: лежит старый меч. Он поднял его, подошел к Днепру, взошел на холм, посмотрел кругом, полюбовался да и заткнул эту штуку в землю». Условная «хронологическая» привязка «еще как славяне воевали» такого же образца, как и в других преданиях о временах завоевательских войн на нашей земле, например: «раньше, когда шла война со шведами» («Откуда взялись у нас чибисы»), «Говорят, когда-то, семьсот лет более тому назад, когда воевал с Польшей швед» («Откуда татары на Беларуси»), «Говорят, как швед воевал, так ложбиною кровь лилась» («Красная горка»). Припомним изречение «За дедами-шведами» — про стародавние времена. Предание о деревне Холмеч интересно тем, что в нем отобразилась одна интересная этнографическая деталь — воткнутый в холм меч. Только характерна она была в железном веке для южных соседей наших предков — скифов, которые втыкали свои мечи-акинаки в насыпной похоронный курган. Характер жизни с воинствующими соседями тогда действительно был далек от мирного, о чем свидетельствуют явные следы скифских нападений на городища милоградской культуры. Не исключена тут и связь с германской похоронной традицией [59].
Даже начинатель русской письменной истории Нестор не знал, как вписать кривичей в «яфетичную», миграционистскую схему расселения славян. В недатированной части летописи он не упоминает кривичей среди тех славян, что расселившись по просторам Восточной Европы, получили названия согласно месту своего поселения, не упоминает он их и средь тех, что говорят по-славянски: «Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, севяряне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а потом стали называться волынянами» [60]. Но нет их и в пересчете народов, какие дань дают Руси: «А вот другие народы, что дают дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигала, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках, они — от колена Яфета и живут в северных странах». Дань кривичам установил Олег только в 882 г.
Как верно с этого повода замечает А.Смирнов: «Источники не удерживают простых показаний на то, кем, прежде всего, ощущал себя, скажем, кривич — кривичом или славянином? Однако Нестор в своих этногеографических введениях к „Повести временных лет“ отмечает, что союзы племен „имяху … обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав“. Меж тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между „своими“ и „чужими“ — в характере, ментальности — те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание» [61 балтизмов в финских языках ]. Это обстоятельство в/li особенности подчеркивал А.Трубачев [62].
Сведения летописи свидетельствуют об аборигенности и неславянскости [63], по крайней мере, кривичей — одного из основных слагаемых будущего белорусского этноса.
Как видим, эти свидетельства и генетической, и культурной памяти, и письменных источников контрастируют с теми крупномасштабными картинами, которые малюют историки и археологи (а то и лингвисты [64]), в том числе касательно проблемы этногенеза белорусов, с легкостью перекидывая огромные людские массы на многие сотни километров. Хотя на самом деле, очень тяжело доказать массовую миграцию — хоть с запада, хоть с юга, когда массовой и могучей миграции просто не было.
Более того, утверждения о демографическом перевесе славянского населения на территории Беларуси требует специального научного анализа, которому сторонники массовой славянской миграции никогда не уделяли надлежащего внимания. Между тем, в этой области есть очень интересные достижения. Историческая демография становится серьезным аргументом в дискуссии на тему происхождения славян и причин их распространения. И, кстати, пока не находит подтверждения гипотеза о «демографическом взрыве» среди славян, который якобы и был толчком их широкомасштабной экспансии [65]. Именно по этим причинам последние подчас все более слышны голоса ученых, которые ставят вопрос в совсем ином ключе: «Может, мы должны говорить скорее не об экспансии „славян“, но об экспансии „славянскости“? Может быть, надо дополнить простое видение „люду“, который расширяется, комплексной гипотезой о расширении специфичного культурного образца, который выходит вне оправы демографической экспансии?» [66].
Такая перспектива позволяет по-другому представить и основные вопросы нашего происхождения: настоящей проблемой является не выделение балтского субстрата, но этногенез славян и адекватное истолкование процесса славянизации автохтонного населения.
Как же тогда рассматривать славянизацию балтов? Также как и англосаксонизацию кельтов Британских островов или германизацию прусов. Были мирные и конфликтные переселения. Было подчинение власти торгово-армейских корпораций (князя и его дружины). Была выработка и соответствующего lingva franca — языка межнациональных сношений. Было принятие новой идеологии — христианство. Была постепенная ассимиляция — прежде всего языковая и культурная — местного населения. Этим объясняется такая, как и у нас, консервативность генофонда теперешних британцев с очень выразительными вариациями аккурат в районах, где доля переселенцев (норманнов и англо-саксов) была высокой (Центральная Англия, Северный Уэльс, некоторые острова) [67]. И там, как и у нас, языки автохтонного населения сохраняются только на периферии прежнего ареала проживания. Похожим образом ещё на этапах ранней истории происходила ариизация Митании и хеттизация Хати в малой Азии, санскритизация большей части полуострова Индостан и т.д. Детали процесса языково-культурной ассимиляции можно проследить в тех регионах, где он не достиг завершения, например, в случае с китаизацией Японии или одатчиванией Норвегии. В обоих случаях устанавливается какое-то равновесие между городской культурой и языком покорителей и деревенским языком местного населения. Это тоже хорошая лаборатория для верификации этногенетических концепций.
Однако изучать процессы ассимиляции чрезвычайно трудно, ведь внимание надо сосредоточивать на деталях: на том, как, при каких условиях, когда, в каком направлении протекали ассимиляционные процессы в каждом конкретном случае. Решающее слово тут за исторической демографией, исторической социологией и им подобным дисциплинам, которые еще только стремятся конституироваться в качестве самостоятельных направлений исследований.
Но и тут уже делаются очень интересные наблюдения. А.Медведев, сравнив свидетельства генетической преемственности населения Беларуси и проникновения иноэтнических групп, делает вывод, что, поскольку следы переселенцев не сохранились в генофонде, их количество, наверняка, не превышало 10%. Фактически это означает, что предположительные мигранты были физически целиком ассимилированы, но они существенным образом стали причиной для коренной смены языкового ландшафта будущей территории Беларуси. Ассимиляция местных (балтских) племен могла, таким образом, происходить только в условиях славяноязыкового города, который доминировал над деревенским округом, а это, бесспорно, «приводило и к сохранению во всех сферах материальной и духовной культуры черт предыдущего населения» [68]. Г.Саганович тоже утвердил, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения — 2—5%, тогда как абсолютное большинство жительства составил консервативный деревенский люд, средь которого преобладали автохтоны, а не славяне [69].
Кроме «административного», важной причиной ассимиляции был, бесспорно, и религиозный, когда крещение балтов в «русскую» (православную) веру наконец приводит к их ментальной и языковой рутенизации [70]. Э.Зайковский допускает, что «приток славян-переселенцев количественно был не таким уж и большим, потому славянизация туземцев происходила, прежде всего, благодаря славянским городам, княжеской дружине, а с конца Х ст. — христианской церкви, поскольку христианизация вела и к славянизации» [71]. З. Зинкявичус на основании анализа лингвистических материалов пришел к выводу, что на границе I — II тыс. на территории современной Беларуси происходил долговременный и сложный процесс замены исконного балтского языка на восточнославянскую речь, причем решающую роль в этом процессе сыграло крещение [72]. Еще раньше польский исследователь Г. Пашкевич показал, что начальный смысл понятия «славянский» связан со славянской церковью — отдельным обрядом, отличающимся от римского и греческого, основанным Кириллом и Мефодием в Панонии и в Моравии, над Дунаем. Именно как расширение этого обряда и надо понимать позднейшие летописные сообщения о расселении славян с Дуная — на самом деле это скорее свидетельство о расширении оттуда славянской веры. И славянский обряд существовал в Киеве еще до времен Владимира Крестителя (по крайней мере Ольга уже была его исповедницей), до принятия греческой веры. Ради существования достаточно прочной славянской христианской традиции до насаждения в Киеве новой, греческой после был сохранен славянский литургический язык, получился определенного рода симбиоз, что стал характерной чертой новой русской церкви [73]. Кстати, такие наблюдения коррелируются с новейшими работами об этногенезе славян, например, с мнением Ф. Курты: «Создание славян было не столько итогом этногенеза, сколько итогом инвенции, воображения и систематизации византийских авторов» [74].
По-прежнему неясным остается происхождение на Беларуси славяноязычных переселенцев. Много ли среди них было собственно славян? По-видимому, наиболее существенную роль в распространении славянского языка сыграли метаэтнические военно-торговые корпорации «руси». Появление «руси» тоже коррелируется с распространением материальной культуры городского типа почти по всему пространству Восточной Европы.
Бесспорно, научный термин «балты» — достаточно условный и прежде всего, применим к балтафонам, т.е. теперешним и историческим литовцам, латышам, историческим ятвягам, пруссам и г.д. В таком смысле формула «белорусы — славяноязычные балты» действительно выглядит парадоксально. Но не более парадоксально, чем применение ученого термина «кельты» к англоязычному населению Шотландии и Ирландии. Термин «балты», как и всякое имя класса (в логическом смысле), — это конвенционный, произвольный знак в смысле Ф. де Соссюра. Но не более конвенционный, чем термины «германцы», «кельты», «италийцы», «славяне» и т.д. Мы могли бы с таким же успехом назвать нашу модель автохтонистской северофракийской, обратив внимание, естественно, и на специальные старинные изоглосные отношения балтских и дако-фракийский языков [75], и на то, что само слова Thrakia (Фракия) может объясняться в связке с лит. trãkas ‘прогалина, поляна, подлесок, просека’ [76] (сравн. лит. Trakai и блр. Трацылава — железнодорожная станция около Толочина, Тракішкі в Браславском районе, Тракелі, Тракенікі на Гродненщине, фамилии Трацэнка, Трацэўскі и т.п.), а Pannonia — в связке с прус. pannean ‘балота’ и блр. панеўка ‘прорубь, топяное место в реке’, Pelso (Балатон) — в связке с нашей Пелясой, а, согласно одной из предложенных этимологий, также и с нашим Полесьем (Палессем)… [77] А потом припомнили бы о наших дреговичах-болотниках (сравн. літ. drėgnas, лат. drēgns ‘влажный’) и балканских другувитов… Только это существенно не повлияет на главные слагаемые предложенной модели.
А это:
согласно имеющимся на сегодня сведениям разных наук исконными обитателями — автохтонами нашей страны были балтоязычные племена;
консервативность антропологическо-генетического облика белорусов не позволяет принять теорию о массовой славянской миграции на территорию будущей Беларуси;
славянизация местного балтского населения имела отчасти языковой (частично культурный) характер;
особенности процесса формирования белорусского этнического сообщества соответствуют этногенетической ситуации, когда предположительные иноэтнические переселенцы складывали меньшинство, которое ввиду административно-религиозных причин вызвало смены в языково-культурном ландшафте местного населения
Источник
Перевод – J. K., коррекция – R. S.
* * *
[1] Седов В. К происхождению белорусов (проблема балтского субстрата в этногенезе белорусов) // Советская этнография. 1967. № 2. С. 112—119; Седов В. Еще раз о происхождении белорусов // Советская этнография 1969. № 1. С. 105—121; Седов В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. (Материалы и исследования по археологии СССР. № 163) М., 1970; Седов В. Еще раз о вкладе балтов в культуры восточных славян (о статье Г. Ф. Соловьевой «О роли балтского субстрата в истории славянских племен Верхнего Поднепровья») // Советская этнография. 1973. № 3. С. 73—8).
[2] К примеру, такое издание о литовцах вышло еще в советское время: Lietuvių etnogenezė. Vilnius, 1987.
[3] Лінднэр Р. Гісторыкі і ўлада: нацыятворчы працэс і гістарычная палітыка ў Беларусі XIX — XX ст. СПб., 2003. С. 248—251; 446—449; Корбут В. Погляды Мітрафана Доўнар-Запольскага на этнагенез беларусаў і ролю ў ім балцкага элемента (гістарыяграфіча-крытычны нарыс) // Чацьвёртыя Міжнародныя Доўнараўскія чытанні (Рэчыца, 18 — 19 верасня 2003 г.): У 2-х ч. Ч. 1. М. В. Доўнар-Запольскі: жыццё і навуковая спадчына. Гомель, 2004. С. 125.
[4] Санько С. Балцкая тэма // Druvis. 2005. № 1. С. 147—153. Пра забарону канферэнцыі 1973 г. гл.: Крывальцэвіч М. Археалёгія і палітыка // Шуфляда. Часопіс найноўшае гісторыі. 1999. № 1. С. 33—54.
[5] См. подробней: Алексеев В., Бромлей Ю. К изучению роли переселений народов в формировании новых этнических общностей // Советская этнография. 1968. № 2. С. 35—45; Алексеев В. П. Этногенез. М., 1979. С. 182—190; Цветкова Н. Н. Антропологический материал как исторический источник // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 18—25;
[6] Дзермант А. Крывічы. Гістарычна-этнагенетычны нарыс // Druvis. 2005. № 1. С. 19—35; Санько С. Балцкая тэма // Druvis. 2005. № 1. С. 147—153.
[7] Пра гэтыя ды іншыя прыклады гл.: Алексеев В., Бромлей Ю. К изучению роли переселений народов в формировании новых этнических общностей // Советская этнография. 1968. № 2. С. 35—45.
[8] Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 3—11.
[9] Мядзведзеў А. Аб часе прыходу славян на тэрыторыю Беларусі (да пастаноўкі праблемы) // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.): У 2 ч. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1994. С. 22—23; Енуков В. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей (по археологическим материалам). М., 1990. С. 92—93, 128—132, 172—173.
[10] Трубачев О. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003. С. 66—67, 209.
[11] Алексеев В.П. Историческая антропология и этногенез. М., 1989. С. 152.
[12] Мікуліч А. Беларускі этнас па антрапалагічных дадзеных: гісторыя і сучаснасць // Беларусь у сістэме трансеўрапейскіх сувязяў у I тыс. н. э.: Тэзісы дакладаў і паведамленняў міжнароднай канферэнцыі (Мінск, 12 — 15 сакавіка 1996 г.). Мн., 1996. С. 55.
[13] Мікуліч А. Гістарычная генегеаграфія Беларусі // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.): У 2 ч. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1994. С. 68.
[14] Мікуліч А. Беларусы ў генетычнай прасторы: Антрапалогія этнасу. Мн., 2005. С. 16, 112.
[15] Емяльянчык В. Роля міграцый у фарміраванні антрапалагічнага складу беларусаў (да гісторыі праблемы) // Гістарычна-археалагічны зборнік. 1997. № 11. С. 8.
[16] Алексеева Т. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М., 1973. С. 253.
[17] Ефимова С. Восточнославянский ареал на антропологической карте средневековой Европы // Восточные славяне: антропология и этническая история. М., 2002. С. 203.
[18] Денисова Р. География антропологических типов балтских племен и этногенетические процессы на территории Литвы и Латвии // Балты, славяне, прибалтийские финны: этногенетические процессы. Rīga, 1990. С. 68—69.
[19] Тегако Л.И., Саливон И.И. Экологические аспекты в антропологических исследованиях на территории БССР. Мн., 1982. С. 104.
[20] Саливон И.И. Палеоантропология Белоруссии и вопросы происхождения кривицкого народа (по краниологическим материалам II тыс. н. э.). Автореферат дисс. на соискание уч. степ. канд. ист. наук. М., 1969; Алексеева Т. Восточные славяне: истоки, становление, формирование // Наука в России. 2003. № 2. С. 63, 66, 69—70.
[21] Бунак В. Антропологические типы и некоторые вопросы этнической истории // Происхождение и этническая история русского народа. Труды института этнографии АН СССР. Новая серия. Т. 88. М., 1965. С. 268.
[22] Алексеева Т. Этногенез восточных славян по данным антропологии. С. 231.
[23] Денисова Р. Антропологический тип восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1963. № 9. С. 15—26; Деченко В. Д. Антропологічний склад украïнського народу. Порівняльне дослідження народів УРСР і суміжних територій. Киïв, 1965. С. 120—121.
[24] Денисова Р. К вопросу об антропологическом составе восточных латышей и восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1958. № 2. С. 27.
[25] Hesch M. Letten, Litauer, Weissrussen. Vienna, 1933 (Хеш лічыў нават дзеля гэтай блізіні, што «заходнія беларусы — гэта пераважна рускамоўныя літоўцы», S. 4); Coon C. S. Races of Europe. New York: Macmillan, 1939. 739 pp. (Паводле Куна: «Ідэнтычнасць або амаль ідэнтычнасць беларусаў з літоўцамі магчыма абумоўлена тым, што першыя былі некалі балтамі, якія падлеглі славянскім уплывам, гэтаксама як усходнія прусы — гэта германізаваныя балты»).
[26] Sistonen P., Virtaranta-Knowles K., Denisova R., Kučinskas V., et al. The LWb Blood Group as a Marker of Prehistoric Baltic Migrations and Admixture // Human Heredity. 1999. Vol. 49. P. 154—158.
[27] Топоров В., Трубачев О. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962. С. 232.
[28] Катонава А. Праблемы інтэрпрэтацыі заходнедзвінскай гідраніміі // Беларуская анамастыка. Мн., 1977. С. 14.
[29] Саливон И. К вопросу об антропологической основе в формировании физического типа белорусов (краниологические материалы) // Этногенез белорусов. Тезисы докладов на конференции по проблеме «Этногенез белорусов» (Минск, 3 — 6 декабря 1973 г.). Мн., 1973. С. 92—93.
[30] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. Изд. 2-е, доп. М., 2003. С. 22—31 і інш.
[31] Салівон І. Фарміраванне фізічнага тыпу беларусаў // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.):. Тэзісы дакладаў і паведамленняў. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1993. С. 47.
[32] Падрабязней гл.: Чарняўскі М. Культура тыповай грабеньчата-ямкавай керамікі // Археалогія Беларусі: У 4 т. Т. 1. Каменны і бронзавы вякі. Мн., 1997. С. 206—210.
[33] Алексеева Т.И., Круц С.И. Древнейшее население Восточной Европы // Восточные славяне: антропология и этническая история. М., 2002.С. 254—255.
[34] Римантене Р.К. К вопросу об образовании балтов // Из древнейшей истории балтских народов. Рига, 1980. С. 22—25; Крайнов Д.А. Фатьяновская культура в этногенезе балтов // Тамсама. С. 38—39; Телегін Д.Я. Дніпро-донецька культура. Київ. 1968; Чернявский М. Этнокультурные связи неолитических племен Белоруссии и юго-восточной Прибалтики // Проблемы этнической истории балтов: Тезисы докладов межреспубликанской научной конференции. Рига, 1985. С. 104.
[35] Zinkevičius Z. Lietuvių tautos kilmė. Vilnius, 2005. P. 40—51.
[36] Топоров В.Н. О характере древнейших балто-финноугорских контактов по материалам гидронимии // Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей. Материалы 3-й балто-славянской конференции, 18—22 июня 1990 г. М., 1990. С. 105.
[37] Ваба Л. Языковые контакты прибалтийских финнов с балтами и географическая терминология // XVII Всесоюзная финно-угорская конференция. I. Языкознание (Тезисы докладов). Устинов, 1987. С. 51—52; Ваба Л. Сепаратные балтизмы в прибалтийско-финских языках // Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей. Материалы 3-й балто-славянской конференции, 18—22 июня 1990 г. М., 1990. С. 141—142.
[38] Ванагас А. Максимальный ареал балтской гидронимии и проблема происхождения балтов // Этнографические и лингвистические аспекты этнической истории балтов. Рига, 1980. С. 119—123.
[39] сравн.: Schmid W. P. Baltisch und Indogermanisch // Baltistica. 1976. Т. ХII (2); Сейбутис А. Индоевропейцы: палеоэкология и природные сюжеты мифов // Природа. 1987. № 8. С. 96—106; Haudry J. The Indo-Europeans. Washington, 1998. С. 99—113.
[40] Булкин В.А. О формировании границ в области Днепро-Двинского междуречья // Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984; Герд А.С. К реконструкции Днепро-Двинской диалектной зоны // Псковские говоры в их прошлом и настоящем. Л., 1988. С. 118—122; Булкин В.А., Герд А.С. К этноисторической географии Белоруссии // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 67—76.
[41] Булкин В., Герд А. К этноисторической географии Белоруссии // Славяне. Этногенез и этническая история (междисциплинарные исследования): Межвузовский сборник. Л., 1989. С. 67—76; Булкин В., Седых В. Историко-культурные зоны Волго-Окского междуречья, Верхнего Поднепровья и Подвинья // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии… Т. V. История и культура древних и средневековых славян. М., 1999. С. 333—340.
[42] Санька С. Традыцыяналісцкі пагляд на традыцыю: «прэзумпцыя аўтахтоннасьці» і «дэканструкцыя традыцыі» // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. СПб., 2003. С. 46—63.
[43] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. Изд. 2-е, доп. М., 2003. С. 258.
[44] Тамсама. С. 104.
[45] Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М, 1987. С. 3—11.
[46] Іванаў Вяч.Ус., Топоров Ул.М. Архаічныя рысы рытуалаў, павер’яў і рэлігійных уяўленняў на тэрыторыі Беларусі // Беларускае і славянскае мовазнаўства. Мн., 1972. С. 163.
[47] Иванов Вяч.Вс. Ритуальное сожжение конского черепа и колеса в Полесье и его индоевропейские параллели // Славянский и балканский фольклор. М., 1989. С. 80; Иванов Вяч.Вс. О последовательности животных в обрядовых фольклорных текс-тах // Проблемы славянской этнографии (к 100-летию со дня рождения члена-кор-респондента АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979. С. 150—154.
[48] Тамсама. С. 83; Иванов В.В. Проблемы этносемиотики // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. Л., 1989. С. 55—57.
[49] Санько С. Сюжэт «пра зьніклага бога»: гецка-крыўскія (беларускія) паралелі // Kryuja: Crivica. Baltica. Indogermanica. 1994. № 1. С. 5—24.
[50] Санько С. Штудыі з кагнітыўнай і кантрастыўнай культуралёгіі. Мн., 1998. С. 60—95.
[51] Легенды i паданьнi, Мн., 1983, с. 78—79.
[52] Санько С. Бай // Беларуская міфалогія: Энцыклапедычны слоўнік. Мн., 2004. С. 39—41; Санько С. Стаўры і Гаўры // Тамсама. С. 488—489.
[53] Этымалагічны слоўнік беларускай мовы. Т. 1. Мн., 1978. С. 55.
[54] Легенды і паданні. Мн., 1978. С. 79—80.
[55] Щукин М.Б. Семь миров Древней Европы и проблема этногенеза славян // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 59; Лебедев Г.С. Археолого-лингвистическая гипотеза славянского этногенеза // Тамсама. С. 105—115.
[56] «Яны [балты] прадстаўлены культурамі заходнебалцкіх курганоў, штрыхаванай керамікі, днепра-дзвінскай, верхнявокскай, кіеўскай і мошчынскай»: Седов В.В. Древнерусская народность. С. 91.
[57] Щукин М.Б. Рождение славян // Stratum plus. 1997. Вып. «Структуры и катастрофы». С. 110—147.
[58] Легенды і паданні. Мн., 1978. С. 320.
[59] Прохараў А. Меч // Беларуская міфалогія: Энцыклапедычны слоўнік. Мн., 2004. С. 321.
[60] Прыводзіцца па: Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод статьи и комментарии Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. второе, испр. и доп. СПб., 1996.
[61] Смирнов А.А. Этнический и расовый факторы в истории новгородской земли // Золотой лев: Издание русской консервативной мысли. 2001. № 17—18 (анлайн версия: www.zlev.ru/17_6.htm).
[62] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003. С. 97—99, 229—231 і інш.
[63] Гл. больш дэталёва: Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л., 1985. С. 189—199.
[64] Гл.: Трубачев О.Н. В поисках единства. Взгляд филолога на проблему истоков Руси. М., 1997 (асабліва раздзел ІІІ: «А кто там идет? Взгляд на этногенез белорусов», С. 78—129).
[65] Piontek J. Antropologia pradziejowa i wczesnohistoryczna. Spory o etnogenezę słowian: ustalenia archeologów i wątplowości antropologów fizycznych // Perspektywy rozwoju antropologii w Polsce. Piąte warsztaty antropologiczne. Warszawa, 2002. S. 27—49.
[66] Urbańczyk P. Władza i polityka we wczesnym średniowieczu. Wrocław, 2000. S. 136.
[67] Capelli Cristian, Redhead Nicola, Abernethy Julia K., Gratrix Fiona, Wilson James F., Moen Torolf, Hervig Tor, Richards Martin, Stumpf Michael P. H., Underhill Peter A., Bradshaw Paul, Shaha Alom, Thomas Mark G., Bradman Neal, Goldstein David B. A Y Chromosome Census of the British Isles // Current Biology. 2003. Vol.13. Р. 979—984; Weale Michael E., Weiss Deborah A., Jager Rolf F., Bradman Neil, Thomas Mark G. Y Chromosome Evidence for Anglo-Saxon Mass Migration // Molecular Biology and Evolution. 2002. Vol. 19. No. 7. P. 1008—1021.
[68] Медведев А.М. О времени прихода славян на территорию Белоруссии (характеристика источников) // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии (Новгород, 26 — 31 августа 1996 г.). Т. I. Проблемы славянской археологии. М., 1997. С. 208.
[69] Сагановіч Г. Нарыс гісторыі Беларусі ад старажытнасці да канца XVIII ст. Мн., 2001. С. 24.
[70] Марзалюк І. Ад этнасу да нацыі // Гістарычны альманах. 2002. Т. VII. С. 161.
[71] Зайкоўскі Э. Балты цэнтральнай і ўсходняй Беларусі ў сярэднявякоўі // Гісторыя, культуралогія, мастацтвазнаўства: Матэрыялы III Міжнароднага кангрэса беларусістаў «Беларуская культура ў дыялогу цывілізацый» (Мінск, 21 — 25 мая, 4 — 7 снежня 2000 г.) (Беларусіка = Albaruthenica. Кн. 21). Мн., 2001. С. 37
[72] Zigmas Zinkevičius. Krikščionybės ištakos Lietuvoje: Rytų krikščionybė vardyno duomenimis. Vilnius:, 2005. С. 84.
[73] Падрабязьней гл.: Paszkiewicz H. Powstanie narodu ruskiego. C. 23—115.
[74] Curta F. The making of the slavs: history and archaeology of the Lower Danube Region, ca. 500—700. Cambridge — New York, 2001. P. 349.
[75] Топоров В.Н. К фракийско-балтийским языковым параллелям // Балканское языкознание. М., 1973. С. 30—63; Топоров В.Н. К фракийско-балтийским языковым параллелям. II // Балканский лингвистический сборник. М., 1977. С. 59—116; Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003.
[76] Rimša V. Trakų-baltų leksikos bendrybės (pagal dabartinių Balkanų kalbų medziaga) // Leksikos ir sintaksės klausimai. Šiauliai, 1974. L. 72—73.
[77] Катонова Е.М. Балто-славянские контакты и проблемы этимологии гидронимов // Проблемы этногенеза и этнической истории балтов. Вильнюс, 1985. С. 211—218.
Взято отсюда
От редакции
Продолжаем публикацию переводов знаковых, на наш взгляд, работ Центра этнокосмологии «KRYŬJA». Данная работа демонстрирует существование альтернативного «классическому» славянскому варианту взгляда на этногенез народонаселения Беларуси. Стоит заметить, что рассматриваемые в работе проблемы и декларируемые выводы напрямую касаются далеко не только Беларуси, но и всего древнего кривичского ареала, к которому принадлежит и наш Тверской край.
читать дальше
* * *
После появления в конце 60-х — начала 70 гг. прошлого столетия «классических» работ В. Седова [1] и последующей дискуссии, которая засвидетельствовала особую роль балтского субстрата (основы) при формировании кривичского этноса, поныне отсутствует масштабное комплексное исследование, посвященное проблеме происхождения белорусов [2]. Между тем, в течение последних четырех десятилетий были накоплены новые материалы почти во всех научных сферах, которые непосредственно касаются рассматриваемой темы. Характерно, что со времени первых этногенетических наблюдений к сегодняшнему дню в историографии постепенно произошла кардинальная смена взглядов на происхождение белорусов, которую можно представить в виде цепочки: белорусы →‘наиболее чистый славянский народ’ → ‘синтез балтов и славян’ →‘славянизированные балты’ [3]. Очевидно, уже давно назрела нужда проанализировать и согласовать материалы отдельных наук ради решения спорных моментов и формулирования современного этногенетического дискурса.
В связи с этим мы видим нужду снова обратиться к формуле «белорусы — это славяноязычные балты», предложенной одним из авторов этой статьи 13 лет тому назад во время работы Международной научной конференции «Балты и этногенез белорусов», организованной Центром этнокосмологии «Крыўя» по поводу 20-й годовщины запрета конференции «Этногенез белорусов» [4].
В науке уже давно существует разработанная типология этногенетических ситуаций [5]. К проблеме происхождения белорусов мы попытались [6] применить следующую ситуацию -
пришлые составляют меньшинство, будучи определенное время ведущей политической силой, они передают местному населению свой язык и оказывают определенное влияние на его культуру. Но брачные контакты с местным населением незначительны, и в результате образуется народ, который практически не отличается от местных предков, но который разговаривает на отличающемся от них языке и имеет новые черты культуры. В специальной литературе даются многочисленные описания реализации такой модели, например,, ираноязычные осетины являются классическими представителями кавкасийного антропологического типа, для которого на территории проживания осетинского этноса фиксируется длительная генетическая преемственность, тогда как средневековые аланы, которые считаются лингвистическими предками осетинов, антропологически настолько отличаются от последних, что это целиком противоречит генетической родственности между ними. Отсюда закономерный вывод, что пришлое население (аланы) передало местным свой язык, но физически современные осетины отчасти связаны с доаланским населением Центрального Кавказа. Похожее можно утвердить и применительно к тюркоязычным туркам, которые согласно антропологическим и генетическим материалам близки к армянам, персам и древнейшему населению Передней Азии [7].
С нашей точки зрения, автохтоническая модель кривицкого этногенеза проистекает из логики развития двух основных конкурирующих этногенетических парадигм, представленных отличиями славянской автохтонной и балто-славянской миграционной моделей, которые в своих положительных частях (а это критика слабых мест конкурирующих концепций) наилучшим образом демонстрировали взаимную недостаточность и неспособность разрешить весь комплекс наличествующих проблем или, по крайней мере, вывести этногенетический дискурс на более перспективные пути. Предложенная нами модель кривичского этногенеза встает из осознания критически близкой зависимости конкурирующих теорий от
бремени неотрефлектированных (в том числе и метафизических) допущений, унаследованных от первых попыток создания теорий этногенеза белорусов, основанных на бедной фактологической базе;
некритического прочтения сведений письменных источников;
методологически неправомерного смешивания этно-, глото- и культур-генетических проблематик;
высокой идеологической настроенности этногенетических концепций;
библейского мифа о происхождении народов и языков с естественной его рационализацией в моделях «родословных деревьев»;
репрессивности интерпретирующей ретроспекции, которая отталкивается от имеющегося состояния, проектируя его на огромные хронологические срезы в прошлое и ряда других.
Автохтоническая модель кривичского этногенеза позволяет более-менее непротиворечиво (насколько это вообще возможно при теперешнем состоянии разработки данной проблематики) увязать весь комплекс данных, запасенных в приоритетных для этногенетики дисциплинах и не зависит от исследовательской прихоти отнесения фактов к релевантным и нерелевантным, игнорирования нерелевантных фактов, и в истолковании последних черпать дополнительные подтверждения фактов релевантных, т.е.. и всей теории.
Среди дисциплин, которым принадлежит основное место в выяснении истоков этноса, обычно выделяют исторический анализ письменных источников, лингвистику, этнографию, археологию и антропологию.
При этом, стоит иметь ввиду, что, например, письменные источники (летописи, хроники и т.д.) — недостаточны ввиду
количественной их ограниченности;
специфики письменной формы памяти, направленной на фиксацию эксцессов, инцидентов, случаев, выдающихся событий, т.е. всего того, что, так или иначе, отклоняется от нормы;
идеологической ангажированности средневековых авторов [8].
При работе с такими источниками требуется употребление специальных реконструктивных процедур. При этом ведущая роль должна отводиться методам внутренней реконструкции, которые опираются на «тексты» разного типа (фольклорные тексты, археологические и этнографические артефакты, лингвистические данные, в том числе этимологические и ономастические, рассматриваемые как своего рода «свернутые» или «виртуальные» дискурсы, и пр.).
Бесспорно, что в VIII—ХII вв. произошли значительные смены как в материальной, так и в духовной культуре здешних обитателей, но истолкование этих трансформаций только через поиск археологических свидетельств массовой славянской миграции выглядит как упрощенный и заангажированный подход. Действительно, наличие определенного вещевого инвентаря и возникновение новой похоронной традиции — это достаточно весомые свидетельства влияния другого этноса[9]. Тем не менее, время от времени звучат голоса исследователей, которые рекомендуют рассматривать расширение изделий именно как расширение изделий (через торговлю, заимствование, культурное влияние, моду и т. д.), а не делать спешных выводов о миграции людей. Мода и культурные течения не обходят стороной даже похоронного ритуала (как и вообще обычаев), который тоже может заимствоваться от этноса к этносу [10]. Верифицировать допущение об отсутствии значительного влияния славянских миграций на формирование белорусов помогают материалы физической антропологии.
Антропологическое исследование согласно В. Алексееву, кроме проникновения в глубокую старину,
«имеет тот перевес над историческим, этнографическим и лингвистическим, что выразительно фиксирует примесь инородных элементов. Уже отмечалось, что появление новых элементов в языке и культуре совсем не свидетельствуют о притоке нового населения: они могли возникнуть и в результате культурного взаимодействия. Но появление нового антропологического комплекса, за редкими исключениями, обязательно говорит о примеси нового населения, ведь этот комплекс расширяется при переселении людей или в результате брачных контактов» [11].
Антропологические материалы, таким образом, имеют огромнейшее значение как точный индикатор миграций, в особенности в давние времена и, в сочетании со сведениями других наук, позволяют определить очертания определенных этногенетических ситуаций.
Антропологическое изучение белорусского этноса за последние 25—30 лет позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение ста — ста пятидесяти поколений, то есть задолго до вероятной колонизации этой территории восточными славянами [12]. Методика исторической геногеографии еще более удлиняет родословную и генетическую преемственность коренных обитателей Беларуси. Согласно исследованию А. Микулича, вся территория нашей страны была целиком заселена предками современного населения 10 ± 1 тыс. лет т.н., откуда проистекает и вывод, что белорусы являются «местными потомками своих местных предков» [13]. Современных белорусов с высокой долей уверенности можно считать потомками местного древнего населения, популяции коренных жителей ведут свою родословную на протяжении не менее чем 130—140 колен, то есть начиная почти за 1,5 тысячи летдо н.э. [14] Антропологические исследования указывают на отсутствие следов массовых миграций, которые могли бы привести к существенной смене физического типа населения Беларуси [15].
Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым лето-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» [16]. Население территории Беларуси которое в IX — XIII вв. оставило курганные похороны, похоже, прежде всего, на те балтские группы, которые в эпоху железа были связаны с пространством Верхнего Поднепровья и Понемонья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) [17]. Например, о полоцких кривичах даже высказывается мнение, поддержанное свидетельством их значительного антропологического сходства с балтскими племенами (в особенности латгалов), о славянизации путём смены кривичами своего балтского языка на славянский [18].
Однородность антропологического облика современных белорусов, вероятно, объясняется тем, что «формирование антропологического типа средневековых дреговичей, радимичей, западных кривичей происходило отчасти ценой имеющего количественное преимущество местного дославянского населения, генетические истоки которого уходят в глубокую старину» [19]. Итогами исследований подтверждается сходство физического типа современного населения основного пространства Беларуси с населением восточных частей Литвы, Латвии и Эстонии, а также с жителями Смоленской и Тверской областей Российской Федерации (последние, между прочим, включалисьв«классический» белорусский этнолингвистический ареал). Население этих территорий принадлежит к балтийской (североевропеоидной) расе [20]. Отмечается, что признаки балтийской расы унаследованы белорусами от племен дославянской эпохи [21]. Локальным североевропеоиднымтипом является валдайско-верхнеднепровский антропологический комплекс, наиболее характерные представители которого — литовцы, белорусы и жители верховьев Днепра, Двины и Волги [22]. Истоки уникальности валдайского типа связываются прежде всего с особенностями физического облика древнего населения Верхнего Поднепровья и Подвинья — восточными балтами [23]. Р. Денисова констатировала, что
«среди литовцев валдайский антропологический тип прослеживается не в виде примеси, а является основным антропологическим типом аукштайтов. … Есть определенные основания полагать, что локальный вариант валдайского типа присутствует также среди северных и даже северо-западных литовцев. Такое сравнительно большое распространение отмеченного типа на территории Литвы, очевидно, вызвано не только более поздним смешением белорусско-литовского населения, но преимущественным образом очень давними этническими связями этих народов» [24].
Близость или идентичность физического типа белорусов и литовцев отмечали и раньше [25].
Поиск генетических следов балтского субстрата — достаточно перспективное направление исследования. Недавно литовские, латышские и финские генетики и антропологи открыли ген LWb, свойственный прежде всего балтам. Этого редкого гена нет вне Европы, а среди европейских народов он встречается в сравнительно больших количествах у латышей (5,9%) и литовцев (5,7%). Следы «балтского гена» выявлены также в Эстонии (4%), Вологодской обл. России (2,2%), Польше (2%)[26], что коррелируется с ареалом максимального расширения балтской гидронимии. Специалисты планируют в ближайшем будущем заняться изучением населения Беларуси, где, как полагается, могла быть достаточно большая концентрация гена LWb.
Из экскурса в итоги многолетних антропологических исследований можно сформулировать несколько принципиальных тезисов:
фиксируется длительная генетическая преемственность коренного населения Беларуси, а современные белорусы, вероятно, — непосредственные потомки первопоселенцев края;
никакие предположительные миграции существенным образом не повлияли на формирование антропологического облика белорусского этноса;
ввиду отсутствия реальных антропологических следов славянских переселенцев, не подтверждается теория о массовом расселении славянских племен в конце (или даже в середине) I— начала II тыс. на территории Верхнего Поднепровья и Подвинья;
выявляется наибольшее сходство белорусов c балтийскими народами (в особенности литовцев) или с теми региональными группами соседних славяноязычных этносов, которые занимают части прежнего балтского гидронимического ареала.
Время от времени поднимается также т.н. «финский вопрос» как попытка выявить еще один субстрат, якобы более ранний чем балтский. Но доказательства в пользу его наличия поныне остаются очень шаткими. Лингвистический анализ гидронимов в Верхнем Поднепровье и изучение их расширения на этой территории свидетельствуют, что основным этническим компонентом тут бесспорно «были балты, начиная с самой отдаленной древности, доступной лингвистическому контролю» [27], но о наличии «слоя финно-угорской гидронимии в белорусской части западнодвинского бассейна по-прежнему можно говорить только в теоретическом, гипотетическом плане. <…> Вопрос о финно-угорском элементе в белорусской топонимии на практике пока что задаваться не может» [28].
«Финский» субстрат попытались обнаружить и некоторые антропологи. И.Саливон, подчеркивая значительную роль в процессе формирования физического типа белорусов неолитического населения, потомки которого складывали основной контингент на территории Беларуси, отмечала у него черты «ослабленной европеоидности».Появление этих черт исследовательница связывала с носителями культуры ямочно-гребенчатой керамики, для которой предполагается финская этническая принадлежность [29].
Не склонен был допускать присутствие каких-либо индоевропейцев (прежде всего балтов) в пространстве на север от Припяти и А.М.Трубачёв и в II-м, и в ІІІ-м тыс. до н.э., подавно в прежние времена, отводя его целиком финно-уграм [30]. Тут, впрочем, все понятно: только так Трубачев мог оспорить влиятельную «балтоцентричную» теорию индоевропейской прародины В.Шмидта в контексте своей собственной среднедунайской теории.
Позже позиция И.Саливон чуть изменилась и она уже говорит об отсутствии оснований для отождествления неолитического населения Беларуси как с финно-угорским, так и с балтским и вообще каким-угодно другим современным этнолингвистическим сообществом, ведь согласно ее слов «в неолите не могло существовать таких больших общностей», а в антропологическом смысле «корни белорусов, достоверно, начинаются с неолита, ведь с того времени доминирует старинный генофонд, который поглощал всех пришельцев — балтов, а потом и славян» [31].
Выводы действительно интересные, подавно они еще раз обращают внимание на автохтонный модус этногенеза белорусов. С другой стороны, допущения, на которых они основываются, более чем спорные. Влияние культуры ямочно-гребенчатой керамики на Беларуси было достаточно ограниченным [32], а ее этническую атрибуцию с учетом всех материалов нельзя признать однозначной. Черты «ослабленной европеоидности» при детальнейшем анализе оказываются архаичными признаками древнейших североевропеоидных популяций и имеют независимое от «восточного» влияния происхождение [33]. Находится ряд весомых оснований для отождествления неолитического населения территории Беларуси с определенными этнолингвистическими сообществами. Более того, согласно мнению авторитетных археологов (Д. Крайнов, Р. Римантене, Д. Телегин, М. Чернявский), носители культур белорусского неолита могут сойти за протобалтов [34]. В связи с этим в новом свете встает проблема балтизмов в финно-угорских языках (в особенности Поволжье и Приуралья), связанных с архаичными явлениями быта и верований [35]. Этимологический анализ географической терминологии прибалтийско-финских языков выявляет достаточно существенный балтский (и староевропейский) слой. В.Топоров замечал [36], что
балтизмов в финских языках «на несколько порядков больше, чем финизмов в балтийских»;
«балтизмы охватывают большую площадь и большее количество языков, чем финизмы применительно к балтийским языкам»;
«очень значительная часть балтизмов… касается уже II тыс. до н.э., а большинство финизмов в балтийских языках (почти исключительно во вост.-б.) существенно более поздней поры»
и делал вывод, что «все это было возможно скорей в том случае, если основа субстрата была балтийская, а финский элемент появился тут позже, в качества суперстрата» и что «принятие балтийского элемента в Вост. Европе в качества субстратного наиболее естественным разом истолковывает и балтийскую гидронимию на запад от Средней Волги и балтизмы в поволжско-финских языках». К таким же выводам пришел и эстонский исследователь Л.Ваба [37].
Все это вместе взятое вкупе со сведениями о чрезвычайной концентрации гидронимов староевропейского типа на балтском пространстве, в том числе на территории современной Беларуси [38] позволяет поддержать балтоцентричную модель индоевропейской речи и указывает, по крайней мере, на более «северное» направление поиска прародины индоевропейцев [39] при всей условности самого понятия «прародины».
Таким образом, констатированная многими исследователями консервативность генофонда белорусов очень сильно ограничивает колесо возможных этногенетических моделей, почти целиком выключая из него крайние миграционистские концепции.
Впрочем, простор, на котором происходил этногенез белоруссов, выделяется еще одной яркой консервативной чертой — устойчивостью лингво-культурных ареалов. На ее обратили внимание В.Булкин и А.Герд [40]. В частности, А.Герд, пытаясь проследить истоки многих наблюдаемых теперь явлений в «Днепро-Двинской диалектной зоне», приходит к очень интересным выводам:
зона эта представляет довольно цельный историко-культурный тип;
эта цельность просматривается в культурной преемственности обитателей упомянутых сторон, начиная сама почти с III тыс. до н.э.
Похожие выводы были сделаны этими исследователями и применительно к другим историко-этнографическим регионам Беларуси. Выясняется, что возраст и условия возникновения отдельных историко-культурных зон (в том числе днепро-двинской) совсем не связанных с эпохой предположительного славянского расселения, но восходят к более давним временам — задолго до исторически и даже теоретически допустимого появления славян [41].
Разумеется, что в таком случае автохтонистские концепции будут иметь чувствительный перевес перед миграционистскими. Именно беря это во внимание, в свое время нами был предложен методологический принцип «презумпции автохтонности», согласно которому явление должно рассматриваться как местное по происхождению, пока обратное не будет убедительно доказано, и корректирующего принципа «деконструкции традиции» [42].
При отмеченной консервативности генетической памяти белорусов мы вправе ждать не меньшей консервативности и относительно культурной памяти. А она не последний арбитр в вопросах этнического прошлого. Как справедливо замечает А.Трубачев:
«Может быть, какие-то примеры „мифо-поэтической“ памяти и имеют относительно краткую протяженность, но навряд ли необходимо распространять это на все виды народной памяти, ведь таким образом преуменьшается феномен воссоздания памяти, с которым надо в особенности считаться, когда речь идет об этнической памяти как компоненте этнического самосознания, в данном случае — о памяти общего этнического прошлого» [43];
«не стоит недооценивать не глубину памяти языка и народной традиции, не — соответственно — важности события (в данном случае — … завоевания чужой страны, переселения в чужие земли). До нас дошла память этноса и языка об арийском разделе на иранцев и индоарийцев (не позже II тыс. до н.э.). … Значительные события (крупнейшие войны, природные катаклизмы) помнятся чрезвычайно долго» [44].
Тем более, что в качестве эффективного механизма коллективной памяти, в особенности, в так называемых «устных» культурах, выступает сама культура и наличествующие в ней семиотические механизмы, которые гарантируют вид культуры во времени — преемственность традиции [45].
Такое чрезвычайное событие, как массовое снятие с обжитых мест и переселение за сотни и тысячи километров в иноэтническую среду, должно было бы иметь очень почтительную причину и не могло не оставить никаких следов в народной памяти. Их невозможно выявить в богатом фольклорном наследстве белорусов по той простой причине, что их нет. Это могло бы настораживать, ведь в других отношениях белорусская устная культура демонстрирует завистливый консерватизм. Это не раз отмечалось исследователями. Так, В. Иванов и В. Топоров почти одними из первых подметили особое значение белорусского материала для индоевропеистики. Еще два десятилетия назад они писали:
«В процессе работы над книгой, посвященной воссозданию старинных славянских мифологических систем, авторы довольно неожиданно для себя выявили в фольклорных материалах и описаниях обычаев белорусов… очень большое количество архаичных преданий, которые могут сопоставляться с наиболее старинными свидетельствами об останках язычества в самых старых памятниках других славянских традиций.
Отдельные черты похожего характера упоминались и раньше в разных работах, однако тот факт, что белорусские данные вообще являются довольно древними и особенно важными для реконструкции, не только не подчеркивается, но даже выпадает из внимания исследователей. Между тем, отличительная старина белорусского материала выясняется даже рядом с другими архаичными материалами: сравн.: северославянский и сербохорватский» [46].
Позже один из упомянутых авторов утверждал: «Сравнение восточнославянских (белорусских) обычаев освящения (сакрализации) нового дома с иерархическим порядком жертвенных животных в ведийских ритуалах, с одного стороны, а с другой стороны, с жертвоприношениями римлян, которые целиком совпадают, а также с аксиологическими (ценностными отличиями) между теми же домашними животными в хеттских законах… ведет к выводу, что все эти традиции сводятся к общеиндоевропейской» [47]. Тот же исследователь замечает, что связанные с лошадью детали архаичного римского ритуала Equus October во многих моментах совпадают с белорусским праздником Ярила [48].
В эту шеренгу сейчас можно включить и такую отличительную черту белорусской валачобной (страннической) поэзии, как довольно хорошо сохраненный сюжет об исчезнувшем боге плодородия [49], самый близкий эквивалент которого также известен из хеттской традиции, ценность которой в тем, что она первой нашла письменное отображение в многочисленных текстах. Ключевые элементы белорусских космогонических преданий имеют простые аналоги в орфической, ведической и римской космогониях, подчас с совпадениями на текстовом уровне: характеристике белорусского демиурга «над богами бог» соответствуют формульные титулы вед. devā-deva, др.-гр. θεός των θεών «бог богов» [50].
Так почему мы должны скептически относиться к свидетельству этой самой памяти, когда речь идет о нашем этническом прошлом? Тем более, сохранив собственный этногенетический миф с оригинальной аранжировкой очень архаичных мотивов, которую вряд ли была бы способна породить «кабинетная мифология» романтической эпохи.
Как и подобает ключевому мифу традиции, он отсылает к «первым временам», когда не только все в мире, но и сам этот мир только начинался. Вначале рассказывается, как из начальных вод с участием Перуна образуется все сущее, в том числе и растения, звери и сам человек. Первым жителем нашей земли был Бай (князь Бой, согласно другой версии мифа), который имел трех сыновей и двух любимых собак — Ставры и Гавры. После смерти отца два сына унаследовали все отцово имущество, а младшему — Белополю, который тем временем очутился на охоте с отцовскими собаками, — остались собаки и отцов наказ: пустить Ставры и Гавры на волю, и сколько земли они обегут за день, столько ему и достанется наследства. Белополь, поймав двух птиц, пустил одну на юг, вторую — на запад, а вслед ним своих собак. Куда побежали собаки, — потекли крупнейшие наши реки: Двина — на запад, Днепр — на юг. С тех пор между этими речками и поселился Белополь, от которого и пошли все племена белорусов [51]. А Ставры и Гавры на приказ старика князя народ и поныне чествует один раз в год перед Троицей, и называется этот день Ставровские деды. Детально этот миф проанализирован в другом месте [52]. Отметим только, что на архаичный характер этого мифа, помимо другого, указывает своего рода «билингва» в обращении к Ставрам и Гаврам, которая проговаривается во время заупокойного ужина на Ставровские деды: «Ставры, Гавры, гам, приходите к нам!». Тут «приходите» истолковывает предыдущее «гам», которое, таким образом, исходит из и.-.е. *gua/e-(m)- «ходить», представленного во многих индоевропейских языках, в том числе и в белорусском слове «запруда» с начальным значением «проход». Две собаки князя Бая, как и сама его фигура первожителя и первого смертного, устанавливают его в одну шеренгу с такими персонажами, как ведийский Яма, авестийский Йима, древнегреческий Гадес (Аид), что дает основания и в имени князя видеть напоминание на его близнечное происхождение (сравн. бел. абоі, абая, ст.-прус. abbai, гот. bai «оба», причем форма «абоі» считается исследователями и.-е. архаизмом [53]).
Ничего похожего, что поддерживало бы миграционистскую модель, мы не найдем. Предание «Полещуки и полевики» [54] скорее отражает процесс усвоения Полесья с северной лесной зоны. И если уже искать тут привязки к прежним историческим реалиям, то, прежде всего, к процессу образования т. н. «киевской культуры», которая на сегодня единственная претендует на статус главного источника славянизации нашей стороны уже в первой половине I тыс. н.э., но на характере которой почему-то заметно отразились импульсы с лесного севера (посуда с расчёсами, жилище столбовой конструкции и пр.). Славянский характер «киевской культуры» определяется только ретроспективно на основании ее связей с поздней пеньковской культурой, которая считается определенно славянской. Но основания для славянской атрибуции «киевской культуры» настолько слабые, что ее относят или к реликтовой ветви гипотетической «прото-славяно-балтского сообщества» [55], или просто к кругу балтских культур лесной зоны [56]. Тут трудно не согласиться со М.Щукиным в том, что «северное направление связей киевской культуры просто еще недостаточно изучено, никто пока не задавался целью сделать это целенаправленно. Более уделялось внимания южным элементам на северных памятниках» [57].
Есть в наших преданиях единственное воспоминание о славянах — в предании о происхождении названия деревни Холмеч (Речицкий р. Гомельской обл.) [58]. Оно начинается словами: «Шли сюда через Днепр воины — еще когда славяне воевали. Тогда же не было техники. Ну, солдат шел, видит: лежит старый меч. Он поднял его, подошел к Днепру, взошел на холм, посмотрел кругом, полюбовался да и заткнул эту штуку в землю». Условная «хронологическая» привязка «еще как славяне воевали» такого же образца, как и в других преданиях о временах завоевательских войн на нашей земле, например: «раньше, когда шла война со шведами» («Откуда взялись у нас чибисы»), «Говорят, когда-то, семьсот лет более тому назад, когда воевал с Польшей швед» («Откуда татары на Беларуси»), «Говорят, как швед воевал, так ложбиною кровь лилась» («Красная горка»). Припомним изречение «За дедами-шведами» — про стародавние времена. Предание о деревне Холмеч интересно тем, что в нем отобразилась одна интересная этнографическая деталь — воткнутый в холм меч. Только характерна она была в железном веке для южных соседей наших предков — скифов, которые втыкали свои мечи-акинаки в насыпной похоронный курган. Характер жизни с воинствующими соседями тогда действительно был далек от мирного, о чем свидетельствуют явные следы скифских нападений на городища милоградской культуры. Не исключена тут и связь с германской похоронной традицией [59].
Даже начинатель русской письменной истории Нестор не знал, как вписать кривичей в «яфетичную», миграционистскую схему расселения славян. В недатированной части летописи он не упоминает кривичей среди тех славян, что расселившись по просторам Восточной Европы, получили названия согласно месту своего поселения, не упоминает он их и средь тех, что говорят по-славянски: «Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, севяряне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а потом стали называться волынянами» [60]. Но нет их и в пересчете народов, какие дань дают Руси: «А вот другие народы, что дают дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигала, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках, они — от колена Яфета и живут в северных странах». Дань кривичам установил Олег только в 882 г.
Как верно с этого повода замечает А.Смирнов: «Источники не удерживают простых показаний на то, кем, прежде всего, ощущал себя, скажем, кривич — кривичом или славянином? Однако Нестор в своих этногеографических введениях к „Повести временных лет“ отмечает, что союзы племен „имяху … обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав“. Меж тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между „своими“ и „чужими“ — в характере, ментальности — те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание» [61 балтизмов в финских языках ]. Это обстоятельство в/li особенности подчеркивал А.Трубачев [62].
Сведения летописи свидетельствуют об аборигенности и неславянскости [63], по крайней мере, кривичей — одного из основных слагаемых будущего белорусского этноса.
Как видим, эти свидетельства и генетической, и культурной памяти, и письменных источников контрастируют с теми крупномасштабными картинами, которые малюют историки и археологи (а то и лингвисты [64]), в том числе касательно проблемы этногенеза белорусов, с легкостью перекидывая огромные людские массы на многие сотни километров. Хотя на самом деле, очень тяжело доказать массовую миграцию — хоть с запада, хоть с юга, когда массовой и могучей миграции просто не было.
Более того, утверждения о демографическом перевесе славянского населения на территории Беларуси требует специального научного анализа, которому сторонники массовой славянской миграции никогда не уделяли надлежащего внимания. Между тем, в этой области есть очень интересные достижения. Историческая демография становится серьезным аргументом в дискуссии на тему происхождения славян и причин их распространения. И, кстати, пока не находит подтверждения гипотеза о «демографическом взрыве» среди славян, который якобы и был толчком их широкомасштабной экспансии [65]. Именно по этим причинам последние подчас все более слышны голоса ученых, которые ставят вопрос в совсем ином ключе: «Может, мы должны говорить скорее не об экспансии „славян“, но об экспансии „славянскости“? Может быть, надо дополнить простое видение „люду“, который расширяется, комплексной гипотезой о расширении специфичного культурного образца, который выходит вне оправы демографической экспансии?» [66].
Такая перспектива позволяет по-другому представить и основные вопросы нашего происхождения: настоящей проблемой является не выделение балтского субстрата, но этногенез славян и адекватное истолкование процесса славянизации автохтонного населения.
Как же тогда рассматривать славянизацию балтов? Также как и англосаксонизацию кельтов Британских островов или германизацию прусов. Были мирные и конфликтные переселения. Было подчинение власти торгово-армейских корпораций (князя и его дружины). Была выработка и соответствующего lingva franca — языка межнациональных сношений. Было принятие новой идеологии — христианство. Была постепенная ассимиляция — прежде всего языковая и культурная — местного населения. Этим объясняется такая, как и у нас, консервативность генофонда теперешних британцев с очень выразительными вариациями аккурат в районах, где доля переселенцев (норманнов и англо-саксов) была высокой (Центральная Англия, Северный Уэльс, некоторые острова) [67]. И там, как и у нас, языки автохтонного населения сохраняются только на периферии прежнего ареала проживания. Похожим образом ещё на этапах ранней истории происходила ариизация Митании и хеттизация Хати в малой Азии, санскритизация большей части полуострова Индостан и т.д. Детали процесса языково-культурной ассимиляции можно проследить в тех регионах, где он не достиг завершения, например, в случае с китаизацией Японии или одатчиванией Норвегии. В обоих случаях устанавливается какое-то равновесие между городской культурой и языком покорителей и деревенским языком местного населения. Это тоже хорошая лаборатория для верификации этногенетических концепций.
Однако изучать процессы ассимиляции чрезвычайно трудно, ведь внимание надо сосредоточивать на деталях: на том, как, при каких условиях, когда, в каком направлении протекали ассимиляционные процессы в каждом конкретном случае. Решающее слово тут за исторической демографией, исторической социологией и им подобным дисциплинам, которые еще только стремятся конституироваться в качестве самостоятельных направлений исследований.
Но и тут уже делаются очень интересные наблюдения. А.Медведев, сравнив свидетельства генетической преемственности населения Беларуси и проникновения иноэтнических групп, делает вывод, что, поскольку следы переселенцев не сохранились в генофонде, их количество, наверняка, не превышало 10%. Фактически это означает, что предположительные мигранты были физически целиком ассимилированы, но они существенным образом стали причиной для коренной смены языкового ландшафта будущей территории Беларуси. Ассимиляция местных (балтских) племен могла, таким образом, происходить только в условиях славяноязыкового города, который доминировал над деревенским округом, а это, бесспорно, «приводило и к сохранению во всех сферах материальной и духовной культуры черт предыдущего населения» [68]. Г.Саганович тоже утвердил, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения — 2—5%, тогда как абсолютное большинство жительства составил консервативный деревенский люд, средь которого преобладали автохтоны, а не славяне [69].
Кроме «административного», важной причиной ассимиляции был, бесспорно, и религиозный, когда крещение балтов в «русскую» (православную) веру наконец приводит к их ментальной и языковой рутенизации [70]. Э.Зайковский допускает, что «приток славян-переселенцев количественно был не таким уж и большим, потому славянизация туземцев происходила, прежде всего, благодаря славянским городам, княжеской дружине, а с конца Х ст. — христианской церкви, поскольку христианизация вела и к славянизации» [71]. З. Зинкявичус на основании анализа лингвистических материалов пришел к выводу, что на границе I — II тыс. на территории современной Беларуси происходил долговременный и сложный процесс замены исконного балтского языка на восточнославянскую речь, причем решающую роль в этом процессе сыграло крещение [72]. Еще раньше польский исследователь Г. Пашкевич показал, что начальный смысл понятия «славянский» связан со славянской церковью — отдельным обрядом, отличающимся от римского и греческого, основанным Кириллом и Мефодием в Панонии и в Моравии, над Дунаем. Именно как расширение этого обряда и надо понимать позднейшие летописные сообщения о расселении славян с Дуная — на самом деле это скорее свидетельство о расширении оттуда славянской веры. И славянский обряд существовал в Киеве еще до времен Владимира Крестителя (по крайней мере Ольга уже была его исповедницей), до принятия греческой веры. Ради существования достаточно прочной славянской христианской традиции до насаждения в Киеве новой, греческой после был сохранен славянский литургический язык, получился определенного рода симбиоз, что стал характерной чертой новой русской церкви [73]. Кстати, такие наблюдения коррелируются с новейшими работами об этногенезе славян, например, с мнением Ф. Курты: «Создание славян было не столько итогом этногенеза, сколько итогом инвенции, воображения и систематизации византийских авторов» [74].
По-прежнему неясным остается происхождение на Беларуси славяноязычных переселенцев. Много ли среди них было собственно славян? По-видимому, наиболее существенную роль в распространении славянского языка сыграли метаэтнические военно-торговые корпорации «руси». Появление «руси» тоже коррелируется с распространением материальной культуры городского типа почти по всему пространству Восточной Европы.
Бесспорно, научный термин «балты» — достаточно условный и прежде всего, применим к балтафонам, т.е. теперешним и историческим литовцам, латышам, историческим ятвягам, пруссам и г.д. В таком смысле формула «белорусы — славяноязычные балты» действительно выглядит парадоксально. Но не более парадоксально, чем применение ученого термина «кельты» к англоязычному населению Шотландии и Ирландии. Термин «балты», как и всякое имя класса (в логическом смысле), — это конвенционный, произвольный знак в смысле Ф. де Соссюра. Но не более конвенционный, чем термины «германцы», «кельты», «италийцы», «славяне» и т.д. Мы могли бы с таким же успехом назвать нашу модель автохтонистской северофракийской, обратив внимание, естественно, и на специальные старинные изоглосные отношения балтских и дако-фракийский языков [75], и на то, что само слова Thrakia (Фракия) может объясняться в связке с лит. trãkas ‘прогалина, поляна, подлесок, просека’ [76] (сравн. лит. Trakai и блр. Трацылава — железнодорожная станция около Толочина, Тракішкі в Браславском районе, Тракелі, Тракенікі на Гродненщине, фамилии Трацэнка, Трацэўскі и т.п.), а Pannonia — в связке с прус. pannean ‘балота’ и блр. панеўка ‘прорубь, топяное место в реке’, Pelso (Балатон) — в связке с нашей Пелясой, а, согласно одной из предложенных этимологий, также и с нашим Полесьем (Палессем)… [77] А потом припомнили бы о наших дреговичах-болотниках (сравн. літ. drėgnas, лат. drēgns ‘влажный’) и балканских другувитов… Только это существенно не повлияет на главные слагаемые предложенной модели.
А это:
согласно имеющимся на сегодня сведениям разных наук исконными обитателями — автохтонами нашей страны были балтоязычные племена;
консервативность антропологическо-генетического облика белорусов не позволяет принять теорию о массовой славянской миграции на территорию будущей Беларуси;
славянизация местного балтского населения имела отчасти языковой (частично культурный) характер;
особенности процесса формирования белорусского этнического сообщества соответствуют этногенетической ситуации, когда предположительные иноэтнические переселенцы складывали меньшинство, которое ввиду административно-религиозных причин вызвало смены в языково-культурном ландшафте местного населения
Источник
Перевод – J. K., коррекция – R. S.
* * *
[1] Седов В. К происхождению белорусов (проблема балтского субстрата в этногенезе белорусов) // Советская этнография. 1967. № 2. С. 112—119; Седов В. Еще раз о происхождении белорусов // Советская этнография 1969. № 1. С. 105—121; Седов В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. (Материалы и исследования по археологии СССР. № 163) М., 1970; Седов В. Еще раз о вкладе балтов в культуры восточных славян (о статье Г. Ф. Соловьевой «О роли балтского субстрата в истории славянских племен Верхнего Поднепровья») // Советская этнография. 1973. № 3. С. 73—8).
[2] К примеру, такое издание о литовцах вышло еще в советское время: Lietuvių etnogenezė. Vilnius, 1987.
[3] Лінднэр Р. Гісторыкі і ўлада: нацыятворчы працэс і гістарычная палітыка ў Беларусі XIX — XX ст. СПб., 2003. С. 248—251; 446—449; Корбут В. Погляды Мітрафана Доўнар-Запольскага на этнагенез беларусаў і ролю ў ім балцкага элемента (гістарыяграфіча-крытычны нарыс) // Чацьвёртыя Міжнародныя Доўнараўскія чытанні (Рэчыца, 18 — 19 верасня 2003 г.): У 2-х ч. Ч. 1. М. В. Доўнар-Запольскі: жыццё і навуковая спадчына. Гомель, 2004. С. 125.
[4] Санько С. Балцкая тэма // Druvis. 2005. № 1. С. 147—153. Пра забарону канферэнцыі 1973 г. гл.: Крывальцэвіч М. Археалёгія і палітыка // Шуфляда. Часопіс найноўшае гісторыі. 1999. № 1. С. 33—54.
[5] См. подробней: Алексеев В., Бромлей Ю. К изучению роли переселений народов в формировании новых этнических общностей // Советская этнография. 1968. № 2. С. 35—45; Алексеев В. П. Этногенез. М., 1979. С. 182—190; Цветкова Н. Н. Антропологический материал как исторический источник // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 18—25;
[6] Дзермант А. Крывічы. Гістарычна-этнагенетычны нарыс // Druvis. 2005. № 1. С. 19—35; Санько С. Балцкая тэма // Druvis. 2005. № 1. С. 147—153.
[7] Пра гэтыя ды іншыя прыклады гл.: Алексеев В., Бромлей Ю. К изучению роли переселений народов в формировании новых этнических общностей // Советская этнография. 1968. № 2. С. 35—45.
[8] Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 3—11.
[9] Мядзведзеў А. Аб часе прыходу славян на тэрыторыю Беларусі (да пастаноўкі праблемы) // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.): У 2 ч. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1994. С. 22—23; Енуков В. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей (по археологическим материалам). М., 1990. С. 92—93, 128—132, 172—173.
[10] Трубачев О. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003. С. 66—67, 209.
[11] Алексеев В.П. Историческая антропология и этногенез. М., 1989. С. 152.
[12] Мікуліч А. Беларускі этнас па антрапалагічных дадзеных: гісторыя і сучаснасць // Беларусь у сістэме трансеўрапейскіх сувязяў у I тыс. н. э.: Тэзісы дакладаў і паведамленняў міжнароднай канферэнцыі (Мінск, 12 — 15 сакавіка 1996 г.). Мн., 1996. С. 55.
[13] Мікуліч А. Гістарычная генегеаграфія Беларусі // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.): У 2 ч. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1994. С. 68.
[14] Мікуліч А. Беларусы ў генетычнай прасторы: Антрапалогія этнасу. Мн., 2005. С. 16, 112.
[15] Емяльянчык В. Роля міграцый у фарміраванні антрапалагічнага складу беларусаў (да гісторыі праблемы) // Гістарычна-археалагічны зборнік. 1997. № 11. С. 8.
[16] Алексеева Т. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М., 1973. С. 253.
[17] Ефимова С. Восточнославянский ареал на антропологической карте средневековой Европы // Восточные славяне: антропология и этническая история. М., 2002. С. 203.
[18] Денисова Р. География антропологических типов балтских племен и этногенетические процессы на территории Литвы и Латвии // Балты, славяне, прибалтийские финны: этногенетические процессы. Rīga, 1990. С. 68—69.
[19] Тегако Л.И., Саливон И.И. Экологические аспекты в антропологических исследованиях на территории БССР. Мн., 1982. С. 104.
[20] Саливон И.И. Палеоантропология Белоруссии и вопросы происхождения кривицкого народа (по краниологическим материалам II тыс. н. э.). Автореферат дисс. на соискание уч. степ. канд. ист. наук. М., 1969; Алексеева Т. Восточные славяне: истоки, становление, формирование // Наука в России. 2003. № 2. С. 63, 66, 69—70.
[21] Бунак В. Антропологические типы и некоторые вопросы этнической истории // Происхождение и этническая история русского народа. Труды института этнографии АН СССР. Новая серия. Т. 88. М., 1965. С. 268.
[22] Алексеева Т. Этногенез восточных славян по данным антропологии. С. 231.
[23] Денисова Р. Антропологический тип восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1963. № 9. С. 15—26; Деченко В. Д. Антропологічний склад украïнського народу. Порівняльне дослідження народів УРСР і суміжних територій. Киïв, 1965. С. 120—121.
[24] Денисова Р. К вопросу об антропологическом составе восточных латышей и восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1958. № 2. С. 27.
[25] Hesch M. Letten, Litauer, Weissrussen. Vienna, 1933 (Хеш лічыў нават дзеля гэтай блізіні, што «заходнія беларусы — гэта пераважна рускамоўныя літоўцы», S. 4); Coon C. S. Races of Europe. New York: Macmillan, 1939. 739 pp. (Паводле Куна: «Ідэнтычнасць або амаль ідэнтычнасць беларусаў з літоўцамі магчыма абумоўлена тым, што першыя былі некалі балтамі, якія падлеглі славянскім уплывам, гэтаксама як усходнія прусы — гэта германізаваныя балты»).
[26] Sistonen P., Virtaranta-Knowles K., Denisova R., Kučinskas V., et al. The LWb Blood Group as a Marker of Prehistoric Baltic Migrations and Admixture // Human Heredity. 1999. Vol. 49. P. 154—158.
[27] Топоров В., Трубачев О. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962. С. 232.
[28] Катонава А. Праблемы інтэрпрэтацыі заходнедзвінскай гідраніміі // Беларуская анамастыка. Мн., 1977. С. 14.
[29] Саливон И. К вопросу об антропологической основе в формировании физического типа белорусов (краниологические материалы) // Этногенез белорусов. Тезисы докладов на конференции по проблеме «Этногенез белорусов» (Минск, 3 — 6 декабря 1973 г.). Мн., 1973. С. 92—93.
[30] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. Изд. 2-е, доп. М., 2003. С. 22—31 і інш.
[31] Салівон І. Фарміраванне фізічнага тыпу беларусаў // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3 — 5 лютага 1993 г.):. Тэзісы дакладаў і паведамленняў. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1993. С. 47.
[32] Падрабязней гл.: Чарняўскі М. Культура тыповай грабеньчата-ямкавай керамікі // Археалогія Беларусі: У 4 т. Т. 1. Каменны і бронзавы вякі. Мн., 1997. С. 206—210.
[33] Алексеева Т.И., Круц С.И. Древнейшее население Восточной Европы // Восточные славяне: антропология и этническая история. М., 2002.С. 254—255.
[34] Римантене Р.К. К вопросу об образовании балтов // Из древнейшей истории балтских народов. Рига, 1980. С. 22—25; Крайнов Д.А. Фатьяновская культура в этногенезе балтов // Тамсама. С. 38—39; Телегін Д.Я. Дніпро-донецька культура. Київ. 1968; Чернявский М. Этнокультурные связи неолитических племен Белоруссии и юго-восточной Прибалтики // Проблемы этнической истории балтов: Тезисы докладов межреспубликанской научной конференции. Рига, 1985. С. 104.
[35] Zinkevičius Z. Lietuvių tautos kilmė. Vilnius, 2005. P. 40—51.
[36] Топоров В.Н. О характере древнейших балто-финноугорских контактов по материалам гидронимии // Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей. Материалы 3-й балто-славянской конференции, 18—22 июня 1990 г. М., 1990. С. 105.
[37] Ваба Л. Языковые контакты прибалтийских финнов с балтами и географическая терминология // XVII Всесоюзная финно-угорская конференция. I. Языкознание (Тезисы докладов). Устинов, 1987. С. 51—52; Ваба Л. Сепаратные балтизмы в прибалтийско-финских языках // Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей. Материалы 3-й балто-славянской конференции, 18—22 июня 1990 г. М., 1990. С. 141—142.
[38] Ванагас А. Максимальный ареал балтской гидронимии и проблема происхождения балтов // Этнографические и лингвистические аспекты этнической истории балтов. Рига, 1980. С. 119—123.
[39] сравн.: Schmid W. P. Baltisch und Indogermanisch // Baltistica. 1976. Т. ХII (2); Сейбутис А. Индоевропейцы: палеоэкология и природные сюжеты мифов // Природа. 1987. № 8. С. 96—106; Haudry J. The Indo-Europeans. Washington, 1998. С. 99—113.
[40] Булкин В.А. О формировании границ в области Днепро-Двинского междуречья // Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984; Герд А.С. К реконструкции Днепро-Двинской диалектной зоны // Псковские говоры в их прошлом и настоящем. Л., 1988. С. 118—122; Булкин В.А., Герд А.С. К этноисторической географии Белоруссии // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 67—76.
[41] Булкин В., Герд А. К этноисторической географии Белоруссии // Славяне. Этногенез и этническая история (междисциплинарные исследования): Межвузовский сборник. Л., 1989. С. 67—76; Булкин В., Седых В. Историко-культурные зоны Волго-Окского междуречья, Верхнего Поднепровья и Подвинья // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии… Т. V. История и культура древних и средневековых славян. М., 1999. С. 333—340.
[42] Санька С. Традыцыяналісцкі пагляд на традыцыю: «прэзумпцыя аўтахтоннасьці» і «дэканструкцыя традыцыі» // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. СПб., 2003. С. 46—63.
[43] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. Изд. 2-е, доп. М., 2003. С. 258.
[44] Тамсама. С. 104.
[45] Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М, 1987. С. 3—11.
[46] Іванаў Вяч.Ус., Топоров Ул.М. Архаічныя рысы рытуалаў, павер’яў і рэлігійных уяўленняў на тэрыторыі Беларусі // Беларускае і славянскае мовазнаўства. Мн., 1972. С. 163.
[47] Иванов Вяч.Вс. Ритуальное сожжение конского черепа и колеса в Полесье и его индоевропейские параллели // Славянский и балканский фольклор. М., 1989. С. 80; Иванов Вяч.Вс. О последовательности животных в обрядовых фольклорных текс-тах // Проблемы славянской этнографии (к 100-летию со дня рождения члена-кор-респондента АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979. С. 150—154.
[48] Тамсама. С. 83; Иванов В.В. Проблемы этносемиотики // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. Л., 1989. С. 55—57.
[49] Санько С. Сюжэт «пра зьніклага бога»: гецка-крыўскія (беларускія) паралелі // Kryuja: Crivica. Baltica. Indogermanica. 1994. № 1. С. 5—24.
[50] Санько С. Штудыі з кагнітыўнай і кантрастыўнай культуралёгіі. Мн., 1998. С. 60—95.
[51] Легенды i паданьнi, Мн., 1983, с. 78—79.
[52] Санько С. Бай // Беларуская міфалогія: Энцыклапедычны слоўнік. Мн., 2004. С. 39—41; Санько С. Стаўры і Гаўры // Тамсама. С. 488—489.
[53] Этымалагічны слоўнік беларускай мовы. Т. 1. Мн., 1978. С. 55.
[54] Легенды і паданні. Мн., 1978. С. 79—80.
[55] Щукин М.Б. Семь миров Древней Европы и проблема этногенеза славян // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 59; Лебедев Г.С. Археолого-лингвистическая гипотеза славянского этногенеза // Тамсама. С. 105—115.
[56] «Яны [балты] прадстаўлены культурамі заходнебалцкіх курганоў, штрыхаванай керамікі, днепра-дзвінскай, верхнявокскай, кіеўскай і мошчынскай»: Седов В.В. Древнерусская народность. С. 91.
[57] Щукин М.Б. Рождение славян // Stratum plus. 1997. Вып. «Структуры и катастрофы». С. 110—147.
[58] Легенды і паданні. Мн., 1978. С. 320.
[59] Прохараў А. Меч // Беларуская міфалогія: Энцыклапедычны слоўнік. Мн., 2004. С. 321.
[60] Прыводзіцца па: Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод статьи и комментарии Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. второе, испр. и доп. СПб., 1996.
[61] Смирнов А.А. Этнический и расовый факторы в истории новгородской земли // Золотой лев: Издание русской консервативной мысли. 2001. № 17—18 (анлайн версия: www.zlev.ru/17_6.htm).
[62] Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003. С. 97—99, 229—231 і інш.
[63] Гл. больш дэталёва: Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л., 1985. С. 189—199.
[64] Гл.: Трубачев О.Н. В поисках единства. Взгляд филолога на проблему истоков Руси. М., 1997 (асабліва раздзел ІІІ: «А кто там идет? Взгляд на этногенез белорусов», С. 78—129).
[65] Piontek J. Antropologia pradziejowa i wczesnohistoryczna. Spory o etnogenezę słowian: ustalenia archeologów i wątplowości antropologów fizycznych // Perspektywy rozwoju antropologii w Polsce. Piąte warsztaty antropologiczne. Warszawa, 2002. S. 27—49.
[66] Urbańczyk P. Władza i polityka we wczesnym średniowieczu. Wrocław, 2000. S. 136.
[67] Capelli Cristian, Redhead Nicola, Abernethy Julia K., Gratrix Fiona, Wilson James F., Moen Torolf, Hervig Tor, Richards Martin, Stumpf Michael P. H., Underhill Peter A., Bradshaw Paul, Shaha Alom, Thomas Mark G., Bradman Neal, Goldstein David B. A Y Chromosome Census of the British Isles // Current Biology. 2003. Vol.13. Р. 979—984; Weale Michael E., Weiss Deborah A., Jager Rolf F., Bradman Neil, Thomas Mark G. Y Chromosome Evidence for Anglo-Saxon Mass Migration // Molecular Biology and Evolution. 2002. Vol. 19. No. 7. P. 1008—1021.
[68] Медведев А.М. О времени прихода славян на территорию Белоруссии (характеристика источников) // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии (Новгород, 26 — 31 августа 1996 г.). Т. I. Проблемы славянской археологии. М., 1997. С. 208.
[69] Сагановіч Г. Нарыс гісторыі Беларусі ад старажытнасці да канца XVIII ст. Мн., 2001. С. 24.
[70] Марзалюк І. Ад этнасу да нацыі // Гістарычны альманах. 2002. Т. VII. С. 161.
[71] Зайкоўскі Э. Балты цэнтральнай і ўсходняй Беларусі ў сярэднявякоўі // Гісторыя, культуралогія, мастацтвазнаўства: Матэрыялы III Міжнароднага кангрэса беларусістаў «Беларуская культура ў дыялогу цывілізацый» (Мінск, 21 — 25 мая, 4 — 7 снежня 2000 г.) (Беларусіка = Albaruthenica. Кн. 21). Мн., 2001. С. 37
[72] Zigmas Zinkevičius. Krikščionybės ištakos Lietuvoje: Rytų krikščionybė vardyno duomenimis. Vilnius:, 2005. С. 84.
[73] Падрабязьней гл.: Paszkiewicz H. Powstanie narodu ruskiego. C. 23—115.
[74] Curta F. The making of the slavs: history and archaeology of the Lower Danube Region, ca. 500—700. Cambridge — New York, 2001. P. 349.
[75] Топоров В.Н. К фракийско-балтийским языковым параллелям // Балканское языкознание. М., 1973. С. 30—63; Топоров В.Н. К фракийско-балтийским языковым параллелям. II // Балканский лингвистический сборник. М., 1977. С. 59—116; Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 2003.
[76] Rimša V. Trakų-baltų leksikos bendrybės (pagal dabartinių Balkanų kalbų medziaga) // Leksikos ir sintaksės klausimai. Šiauliai, 1974. L. 72—73.
[77] Катонова Е.М. Балто-славянские контакты и проблемы этимологии гидронимов // Проблемы этногенеза и этнической истории балтов. Вильнюс, 1985. С. 211—218.
Взято отсюда