Автор: А. Дзермант
От редакции
Данная работа А. Дзерманта аргументированно показывает, что взгляд на кривичскую историю как на историю балтских автохтонов огромного пространства северо-востока Европы, включающего, в т. ч. современную Тверскую область, не только научно обоснован, но и оправдан в качестве принятия его за основной. Очерк впервые был опубликован (на беларус. языке) в альманахе «DRUVIS» №1, 2005 г. (с. 19–36), в настоящее время доступен и его электронный оригинал по адресу: kryuja.org/artykuly/dziermant/kryviczy.html. Мнение редакции в некоторых моментах расходится с мнением автора (в частности, это касается взглядов на норманнское происхождение варягов и германского происхождения термина «русь», количество шведских погребений в Гнёздове и иранского происхождения имён некоторых богов восточнославянского пантеона), однако, мы не считаем эти моменты сколь угодно существенно влияющими на концепцию работы в целом.
читать дальше
* * *
Кривичи – самая большая этническая общность на просторах лесной зоны Восточной Европы, занимавшая огромную территорию от Верхнего Понеманья на западе, до Костромского Поволжья на востоке, от Псковского озера на севере, до верховьев Сожа и Десны на юге. Летопись сообщает, что кривичи «сѣдять на верхъ Волги, и на верхъ Двины и на верхъ Днѣпра, их же градъ есть Смоленескъ»[1]. По данным различных письменных источников, кривичам принадлежали территории, на которых позже сформировались Псковская, Смоленская и Полоцкая земли [2]. Население последней было известно летописцам также под собственным именем «полочане», хотя археологические материалы не позволяют признать их отдельной этнической группой (племенем) и отличить от жителей Смоленщины.
Кривичей можно считать основной этнообразующей единицей белорусов: и потому, что они занимали наибольшую часть позднего белорусского этнографического ареала, и из-за их влияния на становление этнической особенности и государственности белорусского народа [4].
Обычно, когда даётся характеристика этнической сути кривичей, применяется термин «восточнославянский». Однако мы имеем уже достаточно оснований для сомнения в этом, тем более что даже исследователи, не склонные уменьшать масштаб славянского присутствия на наших землях, вынуждены признавать, что, «видимо, были правы те историки XIX в., которые почитали кривичей за «наполовину литовцев»»[5].
Исключительное место, занимаемое кривичами в т. н. «восточнославянском» ареале, обусловливается множеством разных причин. Показательно, что их этническая принадлежность вызывала, видимо, много вопросов уже у первых русских летописцев: кривичей нет ни в списке славянских племен, ни в перечне племен балтских и финских. Высказываются мнения, будто в зоне своего исторически засвидетельствованного проживания кривичи оказались в результате миграции откуда-то или с запада, или с юга (В. Седов, П. Третьяков и проч.). С этим трудно согласиться по разным причинам.
Некоторые из них:
миграционная гипотеза явно противоречит летописным сведениям об автохтонности кривичей [6];
противоречит миграционная гипотеза и легенде о происхождении и расселении белорусов [7];
переселение такой большой и достаточно однородной этнической общности на огромные просторы севера Восточной Европы непременно отразилось бы в письменных, лингвистических, археологических и других источниках;
ареал максимального распространения топонимов типа «Кривичи» свидетельствует скорее о более позднем переселение части кривичей из Верхнеднепровского-Двинской метрополии в другие регионы [8];
очевидно, что происходила колонизация в северном направлении, о чем может свидетельствовать наличие гидронимов Верхнеднепровского-Двинского балтского типа на севере Древней Руси [9] (по мнению исследователей, уже где-то в VIII в. именно кривичи основали Старую Ладогу [10]).
Происхождение кривичей
Ключевым для решения проблемы происхождения кривичей является вопрос об истоках и этнической атрибуции культуры длинных курганов. Длинные курганы многие из исследователей связывают с предками летописных кривичей. Генетическая преемственность между балтской Тушемлинско-банцеровской культурой [11] и культурой длинных курганов пока не обнаружена, и из-за невозможности подтвердить местный характер последней, некоторые исследователи икали её истоки на западе – в Повисленье [12]. Однако сегодня, в свете новых археологических материалов, можно отметить четкую связь культуры длинных курганов севера Беларуси с местными памятниками III–IV вв., а ряд общих черт витебских и псковских длинных курганов позволяет проследить движение носителей этой культуры из северной Беларуси на Псковщину и Новгородчину [13]. Там же, на севере современной Беларуси, в области расселения кривичей, открыты древнейшие длинные насыпи и синхронные им круглые погребения 3-й четверти I тыс. с керамикой банцеровской культуры [14]. Существенные различия между псковскими и смоленскими длинными курганами свидетельствуют о независимом происхождении последних [15], что также противоречит мнению о движении кривичей с территории Псковщины на Белорусское и Смоленское Подвинье и в Верхнее Поднепровье [16]. Особенности кривичей-полочан, археологически связанных с культурой ранних длинных курганов Полотчины и атокинским вариантом банцеровской культуры, а этнически – прежде всего с балтским (латгальским) субстратом, допускают трактовать сообщение летописи («от них же кривичи») о Полотчине как о территории, с которой началось распространение кривичского этноса [17]. В последнее время для признания отсутствия серьезных различий и границ между памятниками Тушемлинско-банцеровского типа и культурой длинных курганов все четче формулируется идея о близости или тождестве этих культур [18]. Вещевой комплекс как псковских, так и смоленских длинных курганов, материалы языкознания и антропологии (балтский слой в гидронимии Псковщины, антропологическая связь кривичей и латгалов) дают все основания идентифицировать население, оставившее их, с балтами [19]. Также весьма показательно наличие гидронимической «оси», соединяющей Латвию с северным Подмосковьем, что само по себе достаточно правдоподобно связывается с «кривичским» потоком как этноязыковым элементом, который со временем «дебалтизировался» [20].
Это обстоятельство позволяет отказаться от противопоставления в этническом смысле определений «кривичский» и «балтский» [21], так как априорная славянскость кривичей просто исчезает, а их славянская составляющая (нет разницы, откуда она могла происходить: из низовьев Вислы или с юга) оказывается фикцией [22]. Появление надежных свидетельств славянского присутствия (прежде всего археологических) на территории кривичей отодвигается, таким образом, в «русскую» эпоху [23], когда произошел взрыв торгово-ремесленной активности. Это заставляет рассматривать славянский элемент на наших землях уже не как результат реального миграционного движения откуда-то, а скорее как результат сложных межкультурных отношений. По крайней мере, мы можем поверить И. Ляпушкину, который, основательно проанализировав памятники лесной и лесостепной зон Восточной Европы накануне создания «русского» государства, утверждал, что «к VIII–IX вв. вся область Верхнего Поднепровья и прилегающих к ней районов до верховьев Оки на востоке и до Немана на западе, от границы с лесостепи на юге и до бассейна Западной Двины на севере, была занята балтскими племенами» [24]. Ср., к примеру, и одно из последних мнений об этническом составе Верхнего Поднепровья и далее на север: «Из-за того, что трудно распознать различные свидетельства славянской экспансии в эти земли до конца IX в., на первых порах своего существования русь [варяги – ruotsi – А. Дз.] взаимодействовала с финскими и балтскими группами» [25].
Бесспорно, что в IХ – ХI вв. произошли значительные изменения как в материальной, так и в духовной культуре здешних обитателей, но объяснение этих трансформаций только через поиск следов «массовой славянской миграции» выглядит чересчур упрощенно и даже ангажированно. Конечно, наличие определенного вещевого инвентаря и возникновение новой похоронной традиции – это достаточно веские свидетельства влияния другого этноса [26]. Тем не менее, время от времени звучат голоса исследователей, которые рекомендуют рассматривать распространение изделий именно как распространение изделий (через торговлю, заимствование, культурное влияние, моду и т. п.), а не делать поспешных выводов о миграции людей. Мода и культурные течения не обходят стороной даже похоронного ритуала (как и вообще обычаев), который также может заимствоваться от этноса к этносу [27]. Вероятно, довольно полезным для объективного взгляда в нашем случае может стать принцип «презумпции автохтонности», согласно которому каждое явление культуры нужно, прежде всего, рассматривать как местное по происхождению, появившееся в результате эволюционного развития местной культуры, если обратное не доказано или не может быть доказано [28].
С этой точки зрения тезис об автохтонном развитии древнекривичской культуры на основе предшествующих культур Днепро-Двинской зоны (прежде всего культуры типа Банцеровщина–Тушемля–Колочин, а в более далекой перспективе – Днепро-Двинская балтская культура) выглядит наиболее правдоподобным и подкрепленным разнообразными материалами.
Не так давно новые интересные доводы в пользу принятой нами позиции привел петербургский исследователь А. Герд. Пытаясь проследить истоки множества особенностей Днепро-Двинской зоны, он пришел к очень важным выводам: 1) что зона эта представляет собой достаточно цельный историко-культурный тип; 2) что эта цельность имеет в основе культурную преемственность обитателей этого края, начиная, по меньшей мере, с III тыс. до н. э. [29]. Выясняется, что возраст и условия возникновения отдельных историко-культурных зон (в том числе, Днепро-Двинской) вовсе не связаны с эпохой предполагаемого славянского расселения, но восходят к более древним временам – задолго до исторически и даже теоретически допустимого появления славян [30].
Сегодня наиболее обоснованной выглядит гипотеза, согласно которой славянскому этапу кривичской истории предшествовал балтский, причем как в языке, так и в материальной культуре [31]. Это мнение подтверждается существованием в XII–XIII вв. на южной окраине Полоцкой земли множества балтских поселений, отождествляемых русскими летописцами с «литвой» [32]. В свое время А. Соболевский, рассмотрев письменные сведения о нападениях литвы на Русь в ХII–ХIII вв., высказал мнение, что «Литовская земля» занимала части (бывших) Витебской, Псковской, Тверской, Московской и, главным образом, Смоленской губ. [33] Не трудно заметить, что определенная территория, которая не может отождествляться с политическим ядром будущего Литовского государства, составляет значительную часть ареала расселения полоцко-смоленских кривичей. Имея в виду синонимичность для того времени понятий «литовский» и «балтский» [34], можно гипотетически проинтерпретировать эту «литву» как балтоязычных кривичей, проводивших военную экспансию на соседние земли. Добавим сюда также и факт существования в XIV–XVI вв. на Витебщине, в районе д. Обольцы, документально зафиксированного литовского анклава [35].
Что касается славянизации (преимущественно языковой) кривичей, то здесь, на наш взгляд, внимания заслуживает мысль, которую высказал еще в ХIХ в. литовский историк С. Даукантас. Он связывал славянизацию с «русской» причиной: «Род кревов так смешался с русами, что разговаривает по-русски, а не по-своему. Кревы <…> говорили на том же языке, что и литовцы, жамойты, леты, прусы. В краю кревов были две речи – одна письменная, т.е. русская, другая – народная, т.е. кревская» [36]. Главными центрами «смешения» кривичей и полиэтничной руси, среди которой преобладал славянский языковой элемент, были, бесспорно, города, откуда шли сильные ассимиляционных импульсы, поддерживаемые церковью и определенными кругами тогдашней политической элиты [37]. При этом, однако, нужно помнить, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения – 2–5%, тогда как абсолютное большинство населения составлял консервативный деревенский народ, среди которого преобладали автохтоны, а не славяне [38]. Частичный переход на славянскую речь основного компонента русов – варягов – произошел, скорее всего, в Среднем Поднепровье уже в первой половине IX в. в ходе формирования т. н. «Русского каганата» [39], из которого эта речь вместе с русами распространилась по всему восточноевропейскому пространству. В этом отношении показательна находка в типично скандинавском погребении первой четверти Х в., входящем в некрополь протогородского поселения Гнездово в Смоленской области, древнейшей на востоке Европы и в белорусском этническом пространстве славянской надписи [40]. Ассимиляция кривичей, которых нужно считать восточными балтами, началась фактически уже в составе полиэтнического «древнерусского» государства [41].
Точки зрения, предложенные выше, согласуются с археологическими материалами. Культура длинных курганов исчезает в Верхнем Поднепровье и Подвинье в конце IХ – в первой половине Х в., и в это же время появляются совершенно новые памятники – круглые курганы с трупосожжениями, не связанные преемственностью с длинными курганами и отождествляемые со славянами [42] . На их основе возникает т. н. древнерусская курганная культура XI–XIII вв. По всему видно, что особую роль в генезе этой культуры сыграли торгово-ремесленные центры (протогорода), возникновение которых вызвало своего рода нарушения и «вибрацию» местной культурной традиции [43]. Но это не обязательно связано с притоком нового, этнически славянского населения. Имеются свидетельства присутствия норманнов в Днепро-Двинском междуречье в конце IХ – начале Х в. [44] Также очень показательно, что единственное место, где наблюдается большая концентрация «славянских» круглых курганов с трупосожжением, – это Гнёздово [45]. Это поселение, в жизни которого большое место занимали шведские викинги [46], было своеобразным центром формирования «древнерусского» («славянского») населения Смоленской области [47]. Такие же торгово-ремесленные центры (как, видимо, Полоцк [48] и другие города) с их населением явились довольно существенным фактором при распространении древнерусской курганной культуры на деревенские околицы в «готовом виде» [49]. Кстати, примечательно, что культура длинных курганов как реликтовое явление прослеживается почти в течение всего Х в. в материальной культуре полоцких кривичей [50]; из всего этого видно, что в Полоцко-Витебском Подвинье каждая очередная группа памятников дольше сохраняет некоторые элементы предыдущей культуры, чем в Смоленском Поднепровье [51].
Одно из основных положений теории о миграцию кривичей с запада – фонетические особенности современных диалектов (в частности псковских), которые связывают их с «ляхицкими» речами [52]. Как полагают лингвисты, ряд диалектных черт действительно отражает то состояние, когда кривичский племенной язык вместе с северными западнославянскими диалектами составлял единый лингвогеографический ареал [53]. Однако наличие таких же архаичных особенностей в прусско-ятвяжско-южнолитовском ареале, с которыми согласуются некоторые древнекривичские особенности, оставляет возможность связывать их не только с северной западнославянской диалектной зоной, но и свидетельствует не в пользу их исключительно «западнославянского» происхождения [54]. Археолого-лингвистический анализ опровергает тезис о миграционной волне кривичей с запада вдоль Балтийского моря [55], а архаические явления псковских говоров находят объяснение также и через балтский (в какой-то степени – через финский) субстрат [56]. Существование определенных характерных черт фонетики в современных белорусских диалектах позволяет определить территории, славянизированные отчасти через языковые контакты, а не через миграции – сюда входит весь кривичский ареал в Беларуси, который, к тому же, оказывается и эпицентром возникновения и расширения типичных черт белорусского языка: дзекання, цекання , аканья и проч. [57]
Надежно верифицировать допущение об отсутствии значительного влияния славянского переселения на формирование этнического облика кривичей помогают материалы физической антропологии.
Антропология
Генофонд определенного этноса часто оказывается стабильнее языка и культуры. Антропологические материалы позволяют с большой степенью вероятности считать современных белорусов непосредственными потомками местного древнего населения [58]. Антропологическое изучение белорусского этноса за последние 25–30 лет «позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение ста – ста пятидесяти поколений, т.е. задолго до вероятной колонизации этой территории восточными славянами» [59]. Истоки этой преемственности уходят корнями не только к протобелорусским племенам кривичей, дреговичей, радимичей и проч., но даже и к палеоевропеоидной расовой общности неолита. Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым летто-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» [60].
В. Бунак, изучая краниологию (черепные показатели) древнего населения Восточной Европы, классифицировал долихоцефальный (длинноголовый) тип кривичей как древнюю форму балтийского типа североевропеоидной расы, распространенного от правобережья Днепра до Балтийского моря [61]. Г. Дебец, который исследовал черепа из погребений кривичей, дреговичей и радимичей Х–ХII вв., констатировал отсутствие между ними реальной разницы, а также отметил их чрезвычайную схожесть с серией черепов из Люцинского могильника (Латвия). На основании этого автор указал, что включение территории современной Беларуси в круг славянских культур не сопровождалось какими-то значительными переселениями, а происходило через аккультурацию [62]. Полоцких кривичей Т. Трофимова отнесла к долихоцефальному широколицему типу, и, отмечая его связь со Средним и Верхним Поднепровьем и Прибалтикой, считала этот тип за реликтовый, известный как минимум с эпохи бронзы [63]. Р. Денисова признала весьма вероятным происхождение долихокранных широколицых племен первой четверти II тыс. на территории Беларуси от местных племен культуры шнуровой керамики, которых можно считать протобалтами [64]. Т. Алексеева, также относя полоцких кривичей к длинноголовому и достаточно широколицему типа, отмечала, что «долихокрания в сочетании с относительной широколицестью характеризует балтоязычное население средневековья, и, видимо, генетически этот комплекс не связан со славянами. Территориальное размещение (северная часть зоны расселения славян) также свидетельствует против славянской его принадлежности» [65].
На территории Полотчины были найдены и более грацильные черепа, что дало основания охарактеризовать всю суммарную кривичскую серию как среднелицую [66], однако исследования новейших материалов это не подтвердили, засвидетельствовав на пригодных для измерения экземплярах принадлежность полоцких кривичей именно к долихокранному широколицему типу [67]. Вместе с тем, незадолго до этого В. Седов на основании изучения краниологических материалов, не найдя значимых различий между широколицыми и среднелицыми сериями курганных черепов из Беларуси, объединил полоцких и смоленских кривичей, дреговичей и радимичей в одну группу [68], отличающуюся длинноголовым среднелицым типом, и отметил, что территория его распространения «в эпоху раннего средневековья в деталях совпадает с ареалом днепровских балтских племен, определенным по данным гидронимии и археологии» [69].
Псковская группа кривичей антропологически наиболее похожа на население ятвяжского ареала [70]. Особенности физического типа восточных групп кривичей (ярославских, костромских и владимирско-рязанских) отражают процесс колонизации западными кривичами (преимущественно смоленскими) верховьев Волги и волжско-клязьминского междуречья и ассимиляции ими местного финского населения [71].
По абсолютным размерам мозгового отдела черепа и лицевого скелета, а также по головному показателю и ширине лица, мазовшане (славянизированные западные балты [72]), полоцкие кривичи, ятвяги, аукштайты и латгалы объединяются одним комплексом физических черт и в этом приближаются к норвежцам и англо-саксам [73]. В результате анализа краниологических материалов нескольких групп по разным признакам, в одном случае (20 признаков и 13 групп) обнаруживается сходство смоленских кривичей и земгалов, а во втором (16 признаков и 15 групп) близкими друг к другу оказываются обитатели Старой Ладоги, латгалы, дреговичи, радимичи, жамойты, смоленские кривичи и земгалы, что подтверждает антропологическую связь кривичей и балтов [74]. Однако, несмотря на неоднородность антропологического состава самих балтских племен, нужно подчеркнуть, что курганное население с территории Беларуси (в т. ч. полоцко-смоленские кривичи) схоже, прежде всего, с теми балтскими группами, которые в эпоху железа проживали на просторах Верхнего Поднепровья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) [75].
Изучение одонтологических (зубных) материалов показывает, что западные серии кривичей полностью соответствуют т. н. ранним латгалам Видземе, аукштайтам и жамойтам, но наибольшее сходство у них проявляется с восточными латгалами VIII–XIII вв. [76] Отмеченая близость зубного комплекса кривичей и синхронных им латгалов может быть истолкована в пользу местного (балтского) происхождения первых [77].
Определенных антропологических следов проникновения славян на территорию Подвинья нет. Те материалы, которые некоторые ученые идентифицируют со славянами, могут быть связаны и с другими этносами, в т. ч. с некоторыми балтскими племенами [78]. При этом единственное, что позволяют определенно утверждать антропологические исследования, это отсутствие массовых миграций, которые могли бы привести к существенному изменению физического типа населения Беларуси [79].
Таким образом, заверенное большинством антропологов значительное сходство балтских племен (особенно латгалов) и полоцких кривичей позволяет поддержать мнение о славянизации кривичей через смену ими своего балтского языка на славянский [80].
Материальная культура
Этноопределяющими предметами кривичей считаются браслетообразные височные кольца с завязанными концами. Достаточно убедительным кажется предположение, что эти характерные кривичские украшения Х–XIII вв. имеют прототипами аналогичные кольца, но с замкнутыми или заходящими концами, найденные на памятниках банцеровско-тушемлинской культуры [81]. В. Седов видит в присутствии носителей культуры первых браслетообразных височных колец в банцеровском ареале и на территории Литвы, а также в общем субстрате балтской культуры штрихованной керамики, свидетельство родства литвы и полоцко-смоленских кривичей [82]. Однако этот исследователь рассматривает возможность отождествления упомянутых ранних типов колец со славянским этносом. Смоленский археолог Е. Шмидт со славянской интерпретацией не соглашается и, выразив сомнение в том, что височные кольца, в т. ч. браслетообразные с замкнутыми или заходящими концами, были украшениями только славян, находит их аналоги в Литве, где они были характерным элементом балтского головного убора с I до VI в. [83] Хронология и территория распространения ранних браслетообразных височных колец дают основание считать их признаком летто-литовского населения [84].
Целый ряд предметов (шейные гривны, украшения с цветной эмалью, подвески, различные типы височных колец), найденных в длинных курганах, тождественен памятникам балтских племен, и это становится весомым аргументом для оспаривания славянской атрибуции длинных курганов [85]. В целом женский погребальный инвентарь длинных курганов Поднепровья имеет ближайшие аналогии в землях Восточной Прибалтики и характеризуется как балтский [86]. М. Артамонов выявлял в псковских длинных курганах, так же как и в новгородских сопках, достаточно мало вещей, но среди них преобладали балтские типы [87]. Почти все типы балтских украшений, происходящие из длинных курганов, имеют аналогии в вещевом материале поздних круглых кривичских курганов [85]. Между тем, еще А. Спицын замечал: «Инвентарь смоленских городищ сходен с инвентарём так называемых литовских «пилекальнисов». Отсюда возможно думать, что этот край в VII–IX веках был занят литовцами. Вещи, находящиеся в городищах литовцев и кривичей XII–XIII веков – те же самые. И эти городища, где бы они ни были, надо считать литовскими» [89].
В кривичских курганах находят также стежковые венки (т. н. вайнаги), шейные гривны, змееголовые браслеты (так в искусстве проявлялся популярный у балтов змеиный культ), спиральные перстни и множество разнообразных подковообразных фибул, определяющих своеобразие балтского костюма [90]. Проблему балтского происхождения упомянутых украшений изучала С. Сергеева, которая выяснила, что встречаются они почти на всей этнической территории белорусов, причем такие вещи как зверинообразные браслеты, витые шейные гривны и вайнаги находят обычно далеко от городов, и без того удаленных от торговых путей, – в глухих местах, что свидетельствует об их местном происхождении [91].
Характерны для кривичей и нагрудные подвески в виде лошадки, которые иногда встречались по две в одном захоронении или в сдвоенном виде на гребне [92]. Эти предметы имеют особый интерес в совокупности с известиями о парном божестве благополучия и плодородия (бел. Спарыш, Вазіла, Кумяльган [93], лат. Jumis), которое связывается с распространенным у балтов культом лошадей [94].
Особенно богаты балтским инвентарем погребения Полоцкой земли [95]. Анализ двухсот вещевых курганных комплексов на территории Полотчины показал, что только четверть из них имела височные кольца, а в остальных захоронениях височных колец нет вообще, но много металлических изделий исключительно балтского происхождения [96]. Но и рассматривая погребения с височными кольцами (якобы ближайшие по набору украшений к славянскому погребальному костюму – не в последнюю очередь из-за наличия там «славянских» височных колец), нужно обязательно учитывать их вероятное неславянского происхождение.
Мужской погребальный костюм кривичей также очень похож на костюм соседних балтских племен, что обнаруживается через наличие разнообразных подковообразных фибул, лирообразные пряжек, колец, браслетов и т. п. [97] Интересно, что даже вещи во многом «интернациональной» дружинной культуры в Полоцком княжестве конца XII–ХIII в. очень близки к снаряжению тяжеловооруженных прусских нобилей [98].
Приведенные факты лишний раз свидетельствуют, что «костюм ХI–XII вв. является показателем значительной роли балтского субстрата в этногенезе белорусов, внешним проявлением становления этнического сознания» [99], а найденные вещи и изделия позволяют объединить кривичские земли с большим прибалтийским ареалом, включающим территории современных Литвы, Латвии, а также Эстонии [100].
Кроме сравнения собственно вещевого комплекса, помощь в определении этнической принадлежности его создателей и носителей может оказать и изучение орнамента, системы знаков, которыми эти вещи отделывались. Так, к примеру, сопоставление археологического и этнографического материала показывает, что такой знак как свастика был распространен в регионах, где наиболее сказывалось балтское присутствие (особенно в Полоцке) и, таким образом, свастика на Беларуси – символ культурных традиций балтов (в том числе, языческих) [101].
Духовная культура
Духовная культура этноса складывается из многих составляющих, но среди всего ее богатства нас интересует, прежде всего, составляющая религиозная, потому что религия и плотно связанная с ней мифология – это первичные источники формирования ментальных архетипов как этнопсихологической основы самосознания.
Необъятное пространство кривичской мифологии и ее влияния на народную культуру белорусов заставляет нас сузить внимание только на одном, но очень важном ее фрагменте – выяснении генетических связей главных персонажей кривичского варианта т. н. «основного» мифа индоевропейцев. Авторитетные исследователи балтской-славянской древности В. Иванов и В. Топоров сумели (преимущественно на материалах белорусской, литовской и латышской традиций) реконструировать общеиндоеврапейский «основной» мифологический сюжет о космогонической борьбе бога грозы Перуна (лит. Perkūnas, лат. Pērkōns, прус. Perkuns ) и его змеевидно противника Велеса (лит. Velnias < *Velinas, лат. Velns, Vels) [102]. Ученые уже обращали внимание на то, что больше всего следов культа Велеса сохранилось в Белоруссии и на северных землях древней Руси [103]. Б. Рыбаков объяснял расширение культа Велеса на огромных пространствах лесной зоны Восточной Европы широким расселением балтов со времен бронзового века, когда племена культуры шнуровой керамики занимали часть Верхнего Поволжья, доходя даже до Вологодчины [104].
Ю. Лаучуте и Д. Мачинский, проанализировав лингвистические и мифологические источники, пришли к выводу, что приобщение Велеса к общеславянским богам проблематично; они же отметили, что древнерусские письменные памятники свидетельствуют о возникновении пары Перун–Велес на севере Руси. Обращая внимание на археологическое присутствие кривичей в низовьях Волхова и в Верхнем Подвинье, где известные топонимы Вяльсы, Вялешы и Велеса, Вялешчы, Велиж соответственно, исследователи заключают, что в формировании сакральной пары Перун–Велес важную роль сыграли именно кривичи [105]. Интересно, что на севере Беларуси местное название курганов, «волотовки», ареально совпадает с территорией расселения кривичей и имеет, как и имя Велеса, основу *vel- [106]. Кстати, следует упомянуть здесь, что капище этого бога в Киеве было расположено именно там, где останавливались корабли новгородцев и кривичей [107]. Мнение о связи термина «волотовки» с одним из славянских этносов [108] надо считать безосновательным (ср. лит. vėlė ‘душа умершего’, velės ‘тени умерших’, vėlinės, veliai ‘время почитания умерших’, что хорошо согласуется с белорусскими представлениями про волотов, как первопредков современных людей).
В. Топоров, фиксирующий присутствие гидронимических балтизмов не только на севере кривичского ареала – на Псковщине и Тверщине, но и на всей территории Новгородчины, «буквально во всех ее частях», пишет, что вариант «основного» мифа, в котором является третий – женский персонаж, реконструируется прежде всего на материалах древних земель Новгорода и «выявляет очень большую степень близости с балтскими версиями этого мифа, которые выделяются большей архаичностью, по сравнению с восточнославянскими реконструкциями. Если учесть, что балтская версия оказала несомненное и весьма значительное влияние на восточнославянские версии там, где присутствовал балтский субстрат (вся Беларусь, Смоленщина, Псковщине, Калужская обл.) и где еще сохраняются реликты «основного» мифа, то, наверно, есть основания и в «новгородской» (в широком смысле этого слова) версии этого мифа подозревать влияние балтийских источников» [109].
Становление индоевропейского мифа о Громовнике берет начало в «героической» эпохе расселения индоевропейцев (где-то с конца III тыс. до н. э.), с чем совпадает выделение в обществе на первый план воинских функций и вождя боевой дружины как героя мифа [110]. Ближайшие аналогии к мифологическим представлениям белорусов о Громовнике отмечаются у литовцев и латышей [111]. Д. Шеппинг в свое время был даже убежден что «нельзя считать имя Перуна за славянское и более вероятно принять, что оно перешло в Россию или через варягов или через кривичей, особенно учитывая распространённость в их религии прусско-литовского Криве» [112].
Все эти данные хорошо согласуются с фактом иранского происхождения большинства богов (Даждьбог, Стрибог, Сварог, Хорс, Семаргл) т. н. «восточнославянского» пантеона, тогда как Перун и Велес – архаические индоевропейские божества – достались славянам в наследство от балтов, что подтверждается и принятой большинством лингвистов теорией о развитии славянских языков из периферийных западнобалтских диалектов [113]. В свете этого становится понятно, почему кривичский ареал, который отличается своей яркой балтской фактурой, выступает как среда сохранения и расширения реликтов «основного» мифа. Находятся основания и для присоединения кривичей к юрисдикции литовско-прусского Первосвященника Криве-Крывейты [114], культ которого занимал значительное место в религиозных верованиях балтских племен.
Но даже при скептическом отношении к панбалтскому характеру культа и власти Криве, «исследуя языческий пантеон белорусов и этнических литовцев, набор сюжетов и образов их аутентичной мифологии, нельзя не обратить внимание на типологическую близость этих пластов культуры. Такое сближение, иногда вплоть до тождества, – результат не только взаимовлияния их культур в рамках общего государства – Великого Княжества Литовского, но и генетических истоков»[115]. Наличием балтского субстрата можно также объяснить и особенности местной языческой монументальной скульптуры (в т. ч. и известного «Шкловского идола») [116].
Естественное развитие древнекривичской культуры было насильственно прервано духовной интервенцией христианской церкви, которая привела к коренному изменению этнокультурной ситуации через установление новой этноконфессиональной самоидентификации местного населения (что продолжалось и после образования Литовского государства), когда крещение балтов в «русскую» веру наконец приводило к их ментальной и языковой рутенизации [117]. Впрочем, в соответствии с представлениями русского летописца, кривичи принадлежали к наиболее ярым сторонникам дедовских обычаев: «Си же творяху обычае и Кривичи и прочии погании, не ведуще закона Божия, но творяще сами собе закон» [118]. Поэтому, пожалуй, нет ничего необычного в том, что «на Полоцкой Крывии в XI–XII вв., в отличие от восточнославянских территорий, так и не состоялся акт крещения, инспирированный князьями (как, например, в Киеве в 988 г., в Новгороде в 990 г.), христианизация же, как медленный процесс взаимодействия новой религии и прочных языческих традиций, официально была одобрена в Полоцке только в начале XII в., что в дальнейшем способствовало возникновению архаичных (prоpaganus) форм православия, которые и в XIX в. способствовали сохранению языческого содержания в формально крещеной культуре Беларуси» [119]. Вполне возможно, что даже сам этноним кривичи из-за некоторого этнорелигиозного содержания мог приобрести для создателей древнерусских письменных памятников смысл, синонимичный пониманию неправильного и беззаконного народа [120].
Политическая история
Самое раннее время, начиная с которого мы можем говорить что-то определенное о политической организацию на кривичских просторах, – это конец железного века (V–VIII вв.), когда на основе археологических культур предшествующего времени (Днепро-Двинской, штрихованной керамики, киевской) зарождается культура типа Банцеровщина–Тушемля–Колочин. С этой культурой, отличающейся очевидным совпадением ее ареала с поздними восточными и частично северными и юго-восточными этническими границами белорусов, связываются начала государственности на наших землях [121]. По словам А. Пьянкова, межплеменную конфедерацию того времени правомерно называть Кривским племенных союзом, образованном на землях восточных балтов [122].
На смену банцеровской культуре приходят княжества летописных племен, основными из которых были полоцкие кривичи, дреговичи и радимичи. Дальнейшее развитие государствообразующих процессов продолжалось в «русскую» эпоху. Истоки формирования метаэтничных «русских» корпораций – основного двигателя этих процессов – нужно, на наш взгляд, искать еще в банцеровские времена, когда отдельные местные правители уже опирались на профессиональных воинов – постоянную княжескую дружину. Об этом свидетельствует существование укрепленных городищ, похожих на самые настоящие замки, где археологи находят особенно много оружия, которое могло принадлежать князю и его армии [123].
В IХ–Х вв. военные формации племенных князей пополняются скандинавскими (варяжскими) пришельцами. С проникновением последних в Восточную Европу в качестве наемников, торговцев и захватчиков связывается появление германского термина «русь» (др.-сев. rōþ(e)R ‘гребец; гребля; весло; плавание на весельных судах’ > финн. ruotsi > др.-рус. русь) [124] и на кривской территории. Сначала в социальном плане «русь» – это только дружина князя, его «рыцарство» и администрация, а «Русская земля», «Русь» – подвластная этому господину и его окружению территория, государство [125]. При этом к собственно «Русской земле», или «Руси» в узком смысле (которая существовала в Среднем Поднепровье), Полоцк и Смоленск не принадлежали [126]. До последней трети IX в. полоцкие кривичи не зависели ни от Киева, ни от Новгорода, и только в 70-е годы IX в. киевские князья Аскольд и Дир произвели поход на Полоцк и, возможно, включили его в орбиту своего влияния. Но, в любом случае, при князе Олеге Полоцк уже не подчинялся Киеву [127].
Все выше упомянутые города, которые были конкурирующими государствообразующими центрами, принадлежали к трем большим этнокультурным и географическим ареалам: финско-словенскому Северу, иранско-полянскому Поднепровью и балтско-кривскому Верхнему Поднепровью и Подвинью. Два первых ареала, не завершив самостоятельного развития в государственные структуры, были объединены Рюриковичами и уже вместе шли к образованию общего государства, Полоцкая же земля обнаружила максимум упрямства и не вступила в этот союз [128]. Известный историк и культуролог Л. Акиншевич замечал по этому поводу, что «во времена «княжеские» (Х–ХIII вв.) белорусские княжества, бесспорно, менее украинских и российских, имели тенденцию к соединения в единой «русской» цельности. Обычно это объясняют тем, что здесь была отдельная княжеская династия. Это объяснение малоубедительно. Нам думается, что они выделялись чем-то другим и в первую очередь, очевидно, тем, что глубина общего культурного влияния (прежде всего влияния византийского) здесь была меньше. Не малую роль играл также момент расовой и культурной близости к старым соседям (а возможно, и старым родственникам), народам «балтской» группы – к летувисам и латышам»[129].
Такая этнокультурная мотивация «кривского сепаратизма» имела сильные общественно-религиозные основания, обусловленные тем, что «на территории Полоцкой Крывии, сложившейся как социально-политический организм уже в IХ в., приверженность к традиционным (вековым) верованиям укреплялась прежде всего тесной связью со жреческой элитой балтов – кланом Криве-Крывейты, отдельные представители которого, скорее всего, и возглавляли общество во время ее формирования и консолидации»[130]. Высокая степень сакрализации кривского этносоциума ощущается не только в его названии, производном от имени, которое совпадает с титулом верховного священника балтов. Неслучайно на кривской территории возник т. н. Гнёздовский некрополь, который не имел равных по грандиозности на востоке Европы, и где вырабатывались нормы погребальной обрядности языческого военно-купеческого сословия [131]. Как полагает С. Тарасов, именно «приоритетное положение в союзе племен рода Крива, вероятно, обеспечило Полоцку, полочанам, Полоцкой земли их исключительное, самостоятельное и независимое место в геополитических условиях Восточной Европы» [132].
К представителям священнического сословия, видимо, нужно относить и первого упомянутого в письменных источниках кривичского князя Рогволода (*Ragnvald(as)). Даже при вероятном скандинавском происхождении этого правителя, его статус «сакрального властителя» (rex sacrorum) не должен вызывать больших сомнений – тесные этнокультурные контакты в циркумбалтийском регионе того времени позволяют предположить, что и некоторые варяжские вожди могли иметь сакральный статус (вспомните хотя бы «вещего» князя Олега (Helgi) (др.-сев. ‘святой’), представление о смерти которого хорошо согласуется с представлениями о ритуальном убийстве «архаического властителя»). Все отмеченное могло быть дополнительным стимулом (или условием) со стороны местного населения, чтобы придать князю властные полномочия и признавать их легитимность.
Гипотеза эта подтверждается и лингвистическими материалами: первый компонент имени Рогволода, как и его дочери Рогнеды, тождественный с др.-сев. ragnar ‘боги’, что согласуется с лит. regėti, лат. redzēt ‘видеть, созерцать’, откуда лит. ragana, бел. (диал.) рагана ‘колдунья, волшебница’. В основе рассматриваемых наименований лежит понятие ‘вещий дар, дар предвидения’ – *ragn-, и обозначает этим термином того, кто обладает таким даром [133]. Существование топонимов, связанных с именем Рогнеды, и мест, где она якобы похоронена («гора Рогвальда и Рогнеды», или иначе «Рогнедин курган» на полуострове Перевоз на оз. Дрисса, «Рогнедины курганы» в Вилейском р-не и в окрестностях г . Краславы (Латгалия), оз. Рагнедь к северу от Заславля, «могила Рогнеды», или «замочек Рогнеды» в самом Заславле, местечко Рогнедино на Брянщине) [134], также обусловлено определенными религиозными верованиями [135]. Заметим, что в народном представлении о «горе Рогвальда и Рогнеды» факт реальной истории (убийство полоцкого князя Рогволода) сочетается с сюжетом «основного» мифа: князь был убит на этой горе ударом каменного молота [136].
Особый интерес вызывает фигура известного и без преувеличения выдающегося кривского князя – Всеслава Чародея. Уже условия рождения – «от вьлхвованья» – должны были бы требовать особости дальнейшего жизненного пути этого властителя. В. Лобач, рассматривая данные о Всеславе, убедительно доказывает принадлежность князя к сословию священнослужителей. С момента волшебного рождения князю было дано «язвено», которым, видимо, была заметная у него от рождения «волчья шерсть», что являлось знаком магической способности перекидываться в волка по собственному желанию, эта примета может осмысливаться и как свидетельство кривизны (избранности, сакральности ) – обязательной черты всех волшебников; прозвище князя Всеслава «Волх» из былины про Волха Всеславича происходит от термина вълхвъ ‘языческий священник, чародей’; только представитель сословия священнослужителей в то время мог «кинуть жребий», что и делает Всеслав, бросив жребий «о дъвицю себе любу» (т.е. Киев); только чародей, как Всеслав, мог иметь «вещую» душу, причем весьма характерно, что архаичное индоевропейское определение волка *weid-n(o), в образе которого «рыскаше» князь, одновременно свидетельствует и о «вещунстве» этого зверя [137]. А. Югов, анализируя некоторые спорные места в «Слове о полку Игореве», добавляет к этому перечню и другие свидетельства «колдовского» образа полоцкого князя: его «вещая» душа может переходить в другое тело – «в друзѣ тѣлѣ»; эпитет Всеслава «хытръ» означает волшебника; князь добывает себе киевский престол «клюками» (чарующей хитростью); за одну ночь он переносится из-под Киева к Новгороду – «обѣсися на синѣ мьглѣ» (повиснув на синем облаке) [138].
Со своей стороны заметим, что мифологические черты Всеслава Чародея, известные из «Слова» (способность перекидываться в волка) и былины про Волха Всеславича (рожденного от змея) [139], хорошо согласуются с древнеиндоевропейскими представлениями о властителе-волке и змее, символически связанным с царской властью (ср. лексический ряд Волх, власлитель, волость, власть и имя бога Велеса, с которым также связаны волчий и змеиный культы, с и.-е. корнем *uel- для обозначения власти) [140]. Кстати сказать, общеиндоевропейские истоки имел и другой институт власти, известный в Полоцке, – вече (народное собрание), которое олицетворяла давнюю традицию т. н. «аристодемократии», имея соответствия прежде всего в Северной Европе (вспомним скандинавский тинг) [141].
До сих пор между учеными не прекращается обсуждение внешнеполитических акций Всеслава. Известно, что после вынужденного изгнания из Полоцка он отправляется к финскому племени водь и во главе его совершает поход на Новгород. Как это ни странно, но через языческий и балтский контекст проясняется подспудная мотивация этого Всеславова поступка. Дело в том, что на землях води выявляется балтское присутствие: значительное число погребений с восточной ориентацией, которая считается типично балтской обрядовой чертой [142], распространённость в курганах вещей балтского происхождения [143], балтская гидронимия на территории племени [144], наличие у води (как и у полоцких кривичей) длинноголового широколицего антропологического типа [145], который в этой части Европы связывается с балтами.
В балтском контексте води, как нам кажется, можно увидеть следы кривичской колонизации, когда носители культуры длинных курганов, а позже и псковские кривичи проникали на Водскую пятину. Это подтверждается тем, что в Латвии потомки води, переселенные туда в 1445, известные как кревинги [146], что можно объяснить давними контактами тех с кривичами. Поэтому поход Всеслава, которому язычники-водь доверили свою армию, – не в последнюю очередь, видимо, благодаря его сакральной харизме, – похож на продуманный тактический шаг, в основе которого была уверенность в «генетически обусловленной» лояльности води. Так же совсем не случайна одновременность и согласованность нападения на Новгород и народного восстания в этом городе, инспирированного языческими волхвами против епископа и новгородского князя – Всеславова врага [147]. Более того, недавние исследования свидетельствуют о связи между языческими реакциями на Балтике (в землях ободритов в 1066 г. и в Швеции в 1067 г.) и войной Всеслава против Ярославичей, отмечается роль Чародея в этих событиях как потенциального союзника шведского (а, возможно, и ободритского) языческого движения [148].
Можно предположить, что наибольшей (прежде всего военной) поддержкой Всеслав пользовался среди балтских племен, с помощью которых он, скорее всего, возвращает в 1071 г. свой законный полоцкий престол [149]. Во время царствования Всеслава Чародея, который продолжил политику своего отца Брячислава, отношения с соседними летто-литовскими племенами имели отчасти мирный, договорной характер [150]. Пробалтская суть политики кривских правителей [151], возможно, объясняет и включение в состав их государства земель селов и латгалов, где вскоре возникли два города-форпоста – Герцике и Кукенойс, которые уже во второй половине ХI в. входили в состав Полоцкого княжества [152]. Согласно Г. Семенчуку, при Всеславе Брячиславиче Полоцкая земля окончательно превратилась в самостоятельное раннесредневековое государство, которое имело все обязательные в таком случае атрибуты и политические инструменты: стабильную территорию, высшую власть в лице князя, свою династию, независимую религиозную организацию и вооруженные силы, что позволяло полоцким князьям проводить независимую от какого-либо центра внешнюю и внутреннюю политику [153].
Между тем, нельзя не обращать внимание на то, что вместе с христианизацией и возникшей на ее основе «русской» этноконфессиональной идентичностью, Полотчина попадала и в совсем иной контекст. И. Марзалюк доказывает, что, несмотря на особенное и специфическое место Полоцкого княжества в Восточной Европе, его бессмысленно рассматривать отдельно от истории Киевской Руси, и что оно вместе со своей княжеской династией все же осмыслялось современниками как часть единой государственной общности с центром в Киеве [154]. Тем не менее, при этом следует иметь в виду, что включение полиэтнических территорий в эту общность (если признавать ее существование) происходило в основном через влияние городской культуры (в т. ч. и в связи с ролью городов как центров просвещения и письменности) и христианской идеологии, которые так или иначе способствовали ассимиляции традиций коренного населения и формированию «общерусского» сознания [155]. Важно также уточнить, что т. н. «Киевская Русь» – это метаэтнополитическое сообщество, которое складывалось в рамках государств, связанных между собой экономически и культурно, независимо от языкового разделения осознававших свою принадлежность к единому политическому центру [156]. Однако надо учитывать и существование «немого большинства» тогдашнего населения (в нашем случае – этнически балтского), к которому можно применить слова Н. Яковенко, что «вряд ли вообще основная масса населения (а не князья, их приближенные и кучка просвещенных книжников) имела хотя бы приблизительное представление о размере Руси. Подавно никому не пришло бы в голову, что, живя в Поросье, можно рассуждать об «общности своего происхождения» с Новгородом или Полоцком. Одинаково писаное слово и связь духовно-интеллектуальной традиции вызывали ощущение взаимного родства, – но лишь в узкой среде просвещенной элиты» [157].
Существенным фактором была принадлежность Полотчины к циркумбалтийскому культурному региону. Балтийская геополитическая ориентация являлась отличительной особенностью генеза Полоцкой земли и ее существования [158].Очевидно, имеет право на существование мнение о том, что некоторые полоцкие князья имели более прочные связи с балтийско-скандинавским миром, чем с Киевской Русью [159]. На примере отношений Полотчины с Литвой можно заметить, что раннесредневековая этнокультурная оппозиция русь–литва реализовывалась здесь в более комплиментарном варианте [160].
Почти через всю историю самостоятельного существования Полотчины на нее влиял литовский фактор. Военная мощь литвы неоднократно использовалась полоцкими князьями во «внутрирусских» походах в 1156, 1161, 1180, 1198 гг., при борьбе с немецкими рыцарями в 1216 г., а также во внутренних войнах, как, например, князем Володаром Глебовичем, который «не целова хреста» в знак примирения с другими князьями, так как «ходяше под Литвою в лесех» [161]. Интересно заметить, что иногда летописцы отождествляют полочан и литву: если в Новгородской первой летописи полочане упоминаются как участники нападения на Киев, то более поздняя Никоновская летопись называет вместо них литву [162].
Полоцкая земля в ХIII в. продолжала придерживаться традиционной политики мирных отношений с Литвой [163]. О нахождении первого конкретно литовского князя Товтивила на полоцком престоле известно с 1263 г. [164], хотя занять его он должен был еще раньше. Примерно с этого времени можно говорить о прочном вхождении Полоцка в орбиту политического влияния Литовского государства. Меткую характеристику государственно-династических литовско-полоцких отношений дал В. Ластовский: «Слияние Полоцкой Кривской княжеской династии с династиями Литовских князей было так тесно, что сейчас трудно разобрать, где у них заканчивалась кривскость и начиналась литовскость» [165]. Кровное родство кривичей и литвы, сходство их обычаев и культуры [166] стали «закваской» для прочного фундамента, на котором возникало новое государство, известное в пору своего расцвета как Великое Княжество Литовское.
***
В этом очерке были затронуты лишь наиболее существенные, на наш взгляд, моменты этнической истории кривичей. Более обстоятельное исследование еще впереди. Но уже сегодня, учитывая накопленные в науке материалы, можно решиться отказаться от стереотипной «восточнославянской» атрибуции наибольшего «протобелорусского» племени и согласиться с В. Топоровым, что «ранее высказанное предположение о возможной «балтскости» кривичей нашло теперь новое выражение на независимых основаниях» [167].
* * *
Список литературы представлен по ссылке ниже.
Источник
От редакции
Данная работа А. Дзерманта аргументированно показывает, что взгляд на кривичскую историю как на историю балтских автохтонов огромного пространства северо-востока Европы, включающего, в т. ч. современную Тверскую область, не только научно обоснован, но и оправдан в качестве принятия его за основной. Очерк впервые был опубликован (на беларус. языке) в альманахе «DRUVIS» №1, 2005 г. (с. 19–36), в настоящее время доступен и его электронный оригинал по адресу: kryuja.org/artykuly/dziermant/kryviczy.html. Мнение редакции в некоторых моментах расходится с мнением автора (в частности, это касается взглядов на норманнское происхождение варягов и германского происхождения термина «русь», количество шведских погребений в Гнёздове и иранского происхождения имён некоторых богов восточнославянского пантеона), однако, мы не считаем эти моменты сколь угодно существенно влияющими на концепцию работы в целом.
читать дальше
* * *
Кривичи – самая большая этническая общность на просторах лесной зоны Восточной Европы, занимавшая огромную территорию от Верхнего Понеманья на западе, до Костромского Поволжья на востоке, от Псковского озера на севере, до верховьев Сожа и Десны на юге. Летопись сообщает, что кривичи «сѣдять на верхъ Волги, и на верхъ Двины и на верхъ Днѣпра, их же градъ есть Смоленескъ»[1]. По данным различных письменных источников, кривичам принадлежали территории, на которых позже сформировались Псковская, Смоленская и Полоцкая земли [2]. Население последней было известно летописцам также под собственным именем «полочане», хотя археологические материалы не позволяют признать их отдельной этнической группой (племенем) и отличить от жителей Смоленщины.
Кривичей можно считать основной этнообразующей единицей белорусов: и потому, что они занимали наибольшую часть позднего белорусского этнографического ареала, и из-за их влияния на становление этнической особенности и государственности белорусского народа [4].
Обычно, когда даётся характеристика этнической сути кривичей, применяется термин «восточнославянский». Однако мы имеем уже достаточно оснований для сомнения в этом, тем более что даже исследователи, не склонные уменьшать масштаб славянского присутствия на наших землях, вынуждены признавать, что, «видимо, были правы те историки XIX в., которые почитали кривичей за «наполовину литовцев»»[5].
Исключительное место, занимаемое кривичами в т. н. «восточнославянском» ареале, обусловливается множеством разных причин. Показательно, что их этническая принадлежность вызывала, видимо, много вопросов уже у первых русских летописцев: кривичей нет ни в списке славянских племен, ни в перечне племен балтских и финских. Высказываются мнения, будто в зоне своего исторически засвидетельствованного проживания кривичи оказались в результате миграции откуда-то или с запада, или с юга (В. Седов, П. Третьяков и проч.). С этим трудно согласиться по разным причинам.
Некоторые из них:
миграционная гипотеза явно противоречит летописным сведениям об автохтонности кривичей [6];
противоречит миграционная гипотеза и легенде о происхождении и расселении белорусов [7];
переселение такой большой и достаточно однородной этнической общности на огромные просторы севера Восточной Европы непременно отразилось бы в письменных, лингвистических, археологических и других источниках;
ареал максимального распространения топонимов типа «Кривичи» свидетельствует скорее о более позднем переселение части кривичей из Верхнеднепровского-Двинской метрополии в другие регионы [8];
очевидно, что происходила колонизация в северном направлении, о чем может свидетельствовать наличие гидронимов Верхнеднепровского-Двинского балтского типа на севере Древней Руси [9] (по мнению исследователей, уже где-то в VIII в. именно кривичи основали Старую Ладогу [10]).
Происхождение кривичей
Ключевым для решения проблемы происхождения кривичей является вопрос об истоках и этнической атрибуции культуры длинных курганов. Длинные курганы многие из исследователей связывают с предками летописных кривичей. Генетическая преемственность между балтской Тушемлинско-банцеровской культурой [11] и культурой длинных курганов пока не обнаружена, и из-за невозможности подтвердить местный характер последней, некоторые исследователи икали её истоки на западе – в Повисленье [12]. Однако сегодня, в свете новых археологических материалов, можно отметить четкую связь культуры длинных курганов севера Беларуси с местными памятниками III–IV вв., а ряд общих черт витебских и псковских длинных курганов позволяет проследить движение носителей этой культуры из северной Беларуси на Псковщину и Новгородчину [13]. Там же, на севере современной Беларуси, в области расселения кривичей, открыты древнейшие длинные насыпи и синхронные им круглые погребения 3-й четверти I тыс. с керамикой банцеровской культуры [14]. Существенные различия между псковскими и смоленскими длинными курганами свидетельствуют о независимом происхождении последних [15], что также противоречит мнению о движении кривичей с территории Псковщины на Белорусское и Смоленское Подвинье и в Верхнее Поднепровье [16]. Особенности кривичей-полочан, археологически связанных с культурой ранних длинных курганов Полотчины и атокинским вариантом банцеровской культуры, а этнически – прежде всего с балтским (латгальским) субстратом, допускают трактовать сообщение летописи («от них же кривичи») о Полотчине как о территории, с которой началось распространение кривичского этноса [17]. В последнее время для признания отсутствия серьезных различий и границ между памятниками Тушемлинско-банцеровского типа и культурой длинных курганов все четче формулируется идея о близости или тождестве этих культур [18]. Вещевой комплекс как псковских, так и смоленских длинных курганов, материалы языкознания и антропологии (балтский слой в гидронимии Псковщины, антропологическая связь кривичей и латгалов) дают все основания идентифицировать население, оставившее их, с балтами [19]. Также весьма показательно наличие гидронимической «оси», соединяющей Латвию с северным Подмосковьем, что само по себе достаточно правдоподобно связывается с «кривичским» потоком как этноязыковым элементом, который со временем «дебалтизировался» [20].
Это обстоятельство позволяет отказаться от противопоставления в этническом смысле определений «кривичский» и «балтский» [21], так как априорная славянскость кривичей просто исчезает, а их славянская составляющая (нет разницы, откуда она могла происходить: из низовьев Вислы или с юга) оказывается фикцией [22]. Появление надежных свидетельств славянского присутствия (прежде всего археологических) на территории кривичей отодвигается, таким образом, в «русскую» эпоху [23], когда произошел взрыв торгово-ремесленной активности. Это заставляет рассматривать славянский элемент на наших землях уже не как результат реального миграционного движения откуда-то, а скорее как результат сложных межкультурных отношений. По крайней мере, мы можем поверить И. Ляпушкину, который, основательно проанализировав памятники лесной и лесостепной зон Восточной Европы накануне создания «русского» государства, утверждал, что «к VIII–IX вв. вся область Верхнего Поднепровья и прилегающих к ней районов до верховьев Оки на востоке и до Немана на западе, от границы с лесостепи на юге и до бассейна Западной Двины на севере, была занята балтскими племенами» [24]. Ср., к примеру, и одно из последних мнений об этническом составе Верхнего Поднепровья и далее на север: «Из-за того, что трудно распознать различные свидетельства славянской экспансии в эти земли до конца IX в., на первых порах своего существования русь [варяги – ruotsi – А. Дз.] взаимодействовала с финскими и балтскими группами» [25].
Бесспорно, что в IХ – ХI вв. произошли значительные изменения как в материальной, так и в духовной культуре здешних обитателей, но объяснение этих трансформаций только через поиск следов «массовой славянской миграции» выглядит чересчур упрощенно и даже ангажированно. Конечно, наличие определенного вещевого инвентаря и возникновение новой похоронной традиции – это достаточно веские свидетельства влияния другого этноса [26]. Тем не менее, время от времени звучат голоса исследователей, которые рекомендуют рассматривать распространение изделий именно как распространение изделий (через торговлю, заимствование, культурное влияние, моду и т. п.), а не делать поспешных выводов о миграции людей. Мода и культурные течения не обходят стороной даже похоронного ритуала (как и вообще обычаев), который также может заимствоваться от этноса к этносу [27]. Вероятно, довольно полезным для объективного взгляда в нашем случае может стать принцип «презумпции автохтонности», согласно которому каждое явление культуры нужно, прежде всего, рассматривать как местное по происхождению, появившееся в результате эволюционного развития местной культуры, если обратное не доказано или не может быть доказано [28].
С этой точки зрения тезис об автохтонном развитии древнекривичской культуры на основе предшествующих культур Днепро-Двинской зоны (прежде всего культуры типа Банцеровщина–Тушемля–Колочин, а в более далекой перспективе – Днепро-Двинская балтская культура) выглядит наиболее правдоподобным и подкрепленным разнообразными материалами.
Не так давно новые интересные доводы в пользу принятой нами позиции привел петербургский исследователь А. Герд. Пытаясь проследить истоки множества особенностей Днепро-Двинской зоны, он пришел к очень важным выводам: 1) что зона эта представляет собой достаточно цельный историко-культурный тип; 2) что эта цельность имеет в основе культурную преемственность обитателей этого края, начиная, по меньшей мере, с III тыс. до н. э. [29]. Выясняется, что возраст и условия возникновения отдельных историко-культурных зон (в том числе, Днепро-Двинской) вовсе не связаны с эпохой предполагаемого славянского расселения, но восходят к более древним временам – задолго до исторически и даже теоретически допустимого появления славян [30].
Сегодня наиболее обоснованной выглядит гипотеза, согласно которой славянскому этапу кривичской истории предшествовал балтский, причем как в языке, так и в материальной культуре [31]. Это мнение подтверждается существованием в XII–XIII вв. на южной окраине Полоцкой земли множества балтских поселений, отождествляемых русскими летописцами с «литвой» [32]. В свое время А. Соболевский, рассмотрев письменные сведения о нападениях литвы на Русь в ХII–ХIII вв., высказал мнение, что «Литовская земля» занимала части (бывших) Витебской, Псковской, Тверской, Московской и, главным образом, Смоленской губ. [33] Не трудно заметить, что определенная территория, которая не может отождествляться с политическим ядром будущего Литовского государства, составляет значительную часть ареала расселения полоцко-смоленских кривичей. Имея в виду синонимичность для того времени понятий «литовский» и «балтский» [34], можно гипотетически проинтерпретировать эту «литву» как балтоязычных кривичей, проводивших военную экспансию на соседние земли. Добавим сюда также и факт существования в XIV–XVI вв. на Витебщине, в районе д. Обольцы, документально зафиксированного литовского анклава [35].
Что касается славянизации (преимущественно языковой) кривичей, то здесь, на наш взгляд, внимания заслуживает мысль, которую высказал еще в ХIХ в. литовский историк С. Даукантас. Он связывал славянизацию с «русской» причиной: «Род кревов так смешался с русами, что разговаривает по-русски, а не по-своему. Кревы <…> говорили на том же языке, что и литовцы, жамойты, леты, прусы. В краю кревов были две речи – одна письменная, т.е. русская, другая – народная, т.е. кревская» [36]. Главными центрами «смешения» кривичей и полиэтничной руси, среди которой преобладал славянский языковой элемент, были, бесспорно, города, откуда шли сильные ассимиляционных импульсы, поддерживаемые церковью и определенными кругами тогдашней политической элиты [37]. При этом, однако, нужно помнить, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения – 2–5%, тогда как абсолютное большинство населения составлял консервативный деревенский народ, среди которого преобладали автохтоны, а не славяне [38]. Частичный переход на славянскую речь основного компонента русов – варягов – произошел, скорее всего, в Среднем Поднепровье уже в первой половине IX в. в ходе формирования т. н. «Русского каганата» [39], из которого эта речь вместе с русами распространилась по всему восточноевропейскому пространству. В этом отношении показательна находка в типично скандинавском погребении первой четверти Х в., входящем в некрополь протогородского поселения Гнездово в Смоленской области, древнейшей на востоке Европы и в белорусском этническом пространстве славянской надписи [40]. Ассимиляция кривичей, которых нужно считать восточными балтами, началась фактически уже в составе полиэтнического «древнерусского» государства [41].
Точки зрения, предложенные выше, согласуются с археологическими материалами. Культура длинных курганов исчезает в Верхнем Поднепровье и Подвинье в конце IХ – в первой половине Х в., и в это же время появляются совершенно новые памятники – круглые курганы с трупосожжениями, не связанные преемственностью с длинными курганами и отождествляемые со славянами [42] . На их основе возникает т. н. древнерусская курганная культура XI–XIII вв. По всему видно, что особую роль в генезе этой культуры сыграли торгово-ремесленные центры (протогорода), возникновение которых вызвало своего рода нарушения и «вибрацию» местной культурной традиции [43]. Но это не обязательно связано с притоком нового, этнически славянского населения. Имеются свидетельства присутствия норманнов в Днепро-Двинском междуречье в конце IХ – начале Х в. [44] Также очень показательно, что единственное место, где наблюдается большая концентрация «славянских» круглых курганов с трупосожжением, – это Гнёздово [45]. Это поселение, в жизни которого большое место занимали шведские викинги [46], было своеобразным центром формирования «древнерусского» («славянского») населения Смоленской области [47]. Такие же торгово-ремесленные центры (как, видимо, Полоцк [48] и другие города) с их населением явились довольно существенным фактором при распространении древнерусской курганной культуры на деревенские околицы в «готовом виде» [49]. Кстати, примечательно, что культура длинных курганов как реликтовое явление прослеживается почти в течение всего Х в. в материальной культуре полоцких кривичей [50]; из всего этого видно, что в Полоцко-Витебском Подвинье каждая очередная группа памятников дольше сохраняет некоторые элементы предыдущей культуры, чем в Смоленском Поднепровье [51].
Одно из основных положений теории о миграцию кривичей с запада – фонетические особенности современных диалектов (в частности псковских), которые связывают их с «ляхицкими» речами [52]. Как полагают лингвисты, ряд диалектных черт действительно отражает то состояние, когда кривичский племенной язык вместе с северными западнославянскими диалектами составлял единый лингвогеографический ареал [53]. Однако наличие таких же архаичных особенностей в прусско-ятвяжско-южнолитовском ареале, с которыми согласуются некоторые древнекривичские особенности, оставляет возможность связывать их не только с северной западнославянской диалектной зоной, но и свидетельствует не в пользу их исключительно «западнославянского» происхождения [54]. Археолого-лингвистический анализ опровергает тезис о миграционной волне кривичей с запада вдоль Балтийского моря [55], а архаические явления псковских говоров находят объяснение также и через балтский (в какой-то степени – через финский) субстрат [56]. Существование определенных характерных черт фонетики в современных белорусских диалектах позволяет определить территории, славянизированные отчасти через языковые контакты, а не через миграции – сюда входит весь кривичский ареал в Беларуси, который, к тому же, оказывается и эпицентром возникновения и расширения типичных черт белорусского языка: дзекання, цекання , аканья и проч. [57]
Надежно верифицировать допущение об отсутствии значительного влияния славянского переселения на формирование этнического облика кривичей помогают материалы физической антропологии.
Антропология
Генофонд определенного этноса часто оказывается стабильнее языка и культуры. Антропологические материалы позволяют с большой степенью вероятности считать современных белорусов непосредственными потомками местного древнего населения [58]. Антропологическое изучение белорусского этноса за последние 25–30 лет «позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение ста – ста пятидесяти поколений, т.е. задолго до вероятной колонизации этой территории восточными славянами» [59]. Истоки этой преемственности уходят корнями не только к протобелорусским племенам кривичей, дреговичей, радимичей и проч., но даже и к палеоевропеоидной расовой общности неолита. Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым летто-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» [60].
В. Бунак, изучая краниологию (черепные показатели) древнего населения Восточной Европы, классифицировал долихоцефальный (длинноголовый) тип кривичей как древнюю форму балтийского типа североевропеоидной расы, распространенного от правобережья Днепра до Балтийского моря [61]. Г. Дебец, который исследовал черепа из погребений кривичей, дреговичей и радимичей Х–ХII вв., констатировал отсутствие между ними реальной разницы, а также отметил их чрезвычайную схожесть с серией черепов из Люцинского могильника (Латвия). На основании этого автор указал, что включение территории современной Беларуси в круг славянских культур не сопровождалось какими-то значительными переселениями, а происходило через аккультурацию [62]. Полоцких кривичей Т. Трофимова отнесла к долихоцефальному широколицему типу, и, отмечая его связь со Средним и Верхним Поднепровьем и Прибалтикой, считала этот тип за реликтовый, известный как минимум с эпохи бронзы [63]. Р. Денисова признала весьма вероятным происхождение долихокранных широколицых племен первой четверти II тыс. на территории Беларуси от местных племен культуры шнуровой керамики, которых можно считать протобалтами [64]. Т. Алексеева, также относя полоцких кривичей к длинноголовому и достаточно широколицему типа, отмечала, что «долихокрания в сочетании с относительной широколицестью характеризует балтоязычное население средневековья, и, видимо, генетически этот комплекс не связан со славянами. Территориальное размещение (северная часть зоны расселения славян) также свидетельствует против славянской его принадлежности» [65].
На территории Полотчины были найдены и более грацильные черепа, что дало основания охарактеризовать всю суммарную кривичскую серию как среднелицую [66], однако исследования новейших материалов это не подтвердили, засвидетельствовав на пригодных для измерения экземплярах принадлежность полоцких кривичей именно к долихокранному широколицему типу [67]. Вместе с тем, незадолго до этого В. Седов на основании изучения краниологических материалов, не найдя значимых различий между широколицыми и среднелицыми сериями курганных черепов из Беларуси, объединил полоцких и смоленских кривичей, дреговичей и радимичей в одну группу [68], отличающуюся длинноголовым среднелицым типом, и отметил, что территория его распространения «в эпоху раннего средневековья в деталях совпадает с ареалом днепровских балтских племен, определенным по данным гидронимии и археологии» [69].
Псковская группа кривичей антропологически наиболее похожа на население ятвяжского ареала [70]. Особенности физического типа восточных групп кривичей (ярославских, костромских и владимирско-рязанских) отражают процесс колонизации западными кривичами (преимущественно смоленскими) верховьев Волги и волжско-клязьминского междуречья и ассимиляции ими местного финского населения [71].
По абсолютным размерам мозгового отдела черепа и лицевого скелета, а также по головному показателю и ширине лица, мазовшане (славянизированные западные балты [72]), полоцкие кривичи, ятвяги, аукштайты и латгалы объединяются одним комплексом физических черт и в этом приближаются к норвежцам и англо-саксам [73]. В результате анализа краниологических материалов нескольких групп по разным признакам, в одном случае (20 признаков и 13 групп) обнаруживается сходство смоленских кривичей и земгалов, а во втором (16 признаков и 15 групп) близкими друг к другу оказываются обитатели Старой Ладоги, латгалы, дреговичи, радимичи, жамойты, смоленские кривичи и земгалы, что подтверждает антропологическую связь кривичей и балтов [74]. Однако, несмотря на неоднородность антропологического состава самих балтских племен, нужно подчеркнуть, что курганное население с территории Беларуси (в т. ч. полоцко-смоленские кривичи) схоже, прежде всего, с теми балтскими группами, которые в эпоху железа проживали на просторах Верхнего Поднепровья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) [75].
Изучение одонтологических (зубных) материалов показывает, что западные серии кривичей полностью соответствуют т. н. ранним латгалам Видземе, аукштайтам и жамойтам, но наибольшее сходство у них проявляется с восточными латгалами VIII–XIII вв. [76] Отмеченая близость зубного комплекса кривичей и синхронных им латгалов может быть истолкована в пользу местного (балтского) происхождения первых [77].
Определенных антропологических следов проникновения славян на территорию Подвинья нет. Те материалы, которые некоторые ученые идентифицируют со славянами, могут быть связаны и с другими этносами, в т. ч. с некоторыми балтскими племенами [78]. При этом единственное, что позволяют определенно утверждать антропологические исследования, это отсутствие массовых миграций, которые могли бы привести к существенному изменению физического типа населения Беларуси [79].
Таким образом, заверенное большинством антропологов значительное сходство балтских племен (особенно латгалов) и полоцких кривичей позволяет поддержать мнение о славянизации кривичей через смену ими своего балтского языка на славянский [80].
Материальная культура
Этноопределяющими предметами кривичей считаются браслетообразные височные кольца с завязанными концами. Достаточно убедительным кажется предположение, что эти характерные кривичские украшения Х–XIII вв. имеют прототипами аналогичные кольца, но с замкнутыми или заходящими концами, найденные на памятниках банцеровско-тушемлинской культуры [81]. В. Седов видит в присутствии носителей культуры первых браслетообразных височных колец в банцеровском ареале и на территории Литвы, а также в общем субстрате балтской культуры штрихованной керамики, свидетельство родства литвы и полоцко-смоленских кривичей [82]. Однако этот исследователь рассматривает возможность отождествления упомянутых ранних типов колец со славянским этносом. Смоленский археолог Е. Шмидт со славянской интерпретацией не соглашается и, выразив сомнение в том, что височные кольца, в т. ч. браслетообразные с замкнутыми или заходящими концами, были украшениями только славян, находит их аналоги в Литве, где они были характерным элементом балтского головного убора с I до VI в. [83] Хронология и территория распространения ранних браслетообразных височных колец дают основание считать их признаком летто-литовского населения [84].
Целый ряд предметов (шейные гривны, украшения с цветной эмалью, подвески, различные типы височных колец), найденных в длинных курганах, тождественен памятникам балтских племен, и это становится весомым аргументом для оспаривания славянской атрибуции длинных курганов [85]. В целом женский погребальный инвентарь длинных курганов Поднепровья имеет ближайшие аналогии в землях Восточной Прибалтики и характеризуется как балтский [86]. М. Артамонов выявлял в псковских длинных курганах, так же как и в новгородских сопках, достаточно мало вещей, но среди них преобладали балтские типы [87]. Почти все типы балтских украшений, происходящие из длинных курганов, имеют аналогии в вещевом материале поздних круглых кривичских курганов [85]. Между тем, еще А. Спицын замечал: «Инвентарь смоленских городищ сходен с инвентарём так называемых литовских «пилекальнисов». Отсюда возможно думать, что этот край в VII–IX веках был занят литовцами. Вещи, находящиеся в городищах литовцев и кривичей XII–XIII веков – те же самые. И эти городища, где бы они ни были, надо считать литовскими» [89].
В кривичских курганах находят также стежковые венки (т. н. вайнаги), шейные гривны, змееголовые браслеты (так в искусстве проявлялся популярный у балтов змеиный культ), спиральные перстни и множество разнообразных подковообразных фибул, определяющих своеобразие балтского костюма [90]. Проблему балтского происхождения упомянутых украшений изучала С. Сергеева, которая выяснила, что встречаются они почти на всей этнической территории белорусов, причем такие вещи как зверинообразные браслеты, витые шейные гривны и вайнаги находят обычно далеко от городов, и без того удаленных от торговых путей, – в глухих местах, что свидетельствует об их местном происхождении [91].
Характерны для кривичей и нагрудные подвески в виде лошадки, которые иногда встречались по две в одном захоронении или в сдвоенном виде на гребне [92]. Эти предметы имеют особый интерес в совокупности с известиями о парном божестве благополучия и плодородия (бел. Спарыш, Вазіла, Кумяльган [93], лат. Jumis), которое связывается с распространенным у балтов культом лошадей [94].
Особенно богаты балтским инвентарем погребения Полоцкой земли [95]. Анализ двухсот вещевых курганных комплексов на территории Полотчины показал, что только четверть из них имела височные кольца, а в остальных захоронениях височных колец нет вообще, но много металлических изделий исключительно балтского происхождения [96]. Но и рассматривая погребения с височными кольцами (якобы ближайшие по набору украшений к славянскому погребальному костюму – не в последнюю очередь из-за наличия там «славянских» височных колец), нужно обязательно учитывать их вероятное неславянского происхождение.
Мужской погребальный костюм кривичей также очень похож на костюм соседних балтских племен, что обнаруживается через наличие разнообразных подковообразных фибул, лирообразные пряжек, колец, браслетов и т. п. [97] Интересно, что даже вещи во многом «интернациональной» дружинной культуры в Полоцком княжестве конца XII–ХIII в. очень близки к снаряжению тяжеловооруженных прусских нобилей [98].
Приведенные факты лишний раз свидетельствуют, что «костюм ХI–XII вв. является показателем значительной роли балтского субстрата в этногенезе белорусов, внешним проявлением становления этнического сознания» [99], а найденные вещи и изделия позволяют объединить кривичские земли с большим прибалтийским ареалом, включающим территории современных Литвы, Латвии, а также Эстонии [100].
Кроме сравнения собственно вещевого комплекса, помощь в определении этнической принадлежности его создателей и носителей может оказать и изучение орнамента, системы знаков, которыми эти вещи отделывались. Так, к примеру, сопоставление археологического и этнографического материала показывает, что такой знак как свастика был распространен в регионах, где наиболее сказывалось балтское присутствие (особенно в Полоцке) и, таким образом, свастика на Беларуси – символ культурных традиций балтов (в том числе, языческих) [101].
Духовная культура
Духовная культура этноса складывается из многих составляющих, но среди всего ее богатства нас интересует, прежде всего, составляющая религиозная, потому что религия и плотно связанная с ней мифология – это первичные источники формирования ментальных архетипов как этнопсихологической основы самосознания.
Необъятное пространство кривичской мифологии и ее влияния на народную культуру белорусов заставляет нас сузить внимание только на одном, но очень важном ее фрагменте – выяснении генетических связей главных персонажей кривичского варианта т. н. «основного» мифа индоевропейцев. Авторитетные исследователи балтской-славянской древности В. Иванов и В. Топоров сумели (преимущественно на материалах белорусской, литовской и латышской традиций) реконструировать общеиндоеврапейский «основной» мифологический сюжет о космогонической борьбе бога грозы Перуна (лит. Perkūnas, лат. Pērkōns, прус. Perkuns ) и его змеевидно противника Велеса (лит. Velnias < *Velinas, лат. Velns, Vels) [102]. Ученые уже обращали внимание на то, что больше всего следов культа Велеса сохранилось в Белоруссии и на северных землях древней Руси [103]. Б. Рыбаков объяснял расширение культа Велеса на огромных пространствах лесной зоны Восточной Европы широким расселением балтов со времен бронзового века, когда племена культуры шнуровой керамики занимали часть Верхнего Поволжья, доходя даже до Вологодчины [104].
Ю. Лаучуте и Д. Мачинский, проанализировав лингвистические и мифологические источники, пришли к выводу, что приобщение Велеса к общеславянским богам проблематично; они же отметили, что древнерусские письменные памятники свидетельствуют о возникновении пары Перун–Велес на севере Руси. Обращая внимание на археологическое присутствие кривичей в низовьях Волхова и в Верхнем Подвинье, где известные топонимы Вяльсы, Вялешы и Велеса, Вялешчы, Велиж соответственно, исследователи заключают, что в формировании сакральной пары Перун–Велес важную роль сыграли именно кривичи [105]. Интересно, что на севере Беларуси местное название курганов, «волотовки», ареально совпадает с территорией расселения кривичей и имеет, как и имя Велеса, основу *vel- [106]. Кстати, следует упомянуть здесь, что капище этого бога в Киеве было расположено именно там, где останавливались корабли новгородцев и кривичей [107]. Мнение о связи термина «волотовки» с одним из славянских этносов [108] надо считать безосновательным (ср. лит. vėlė ‘душа умершего’, velės ‘тени умерших’, vėlinės, veliai ‘время почитания умерших’, что хорошо согласуется с белорусскими представлениями про волотов, как первопредков современных людей).
В. Топоров, фиксирующий присутствие гидронимических балтизмов не только на севере кривичского ареала – на Псковщине и Тверщине, но и на всей территории Новгородчины, «буквально во всех ее частях», пишет, что вариант «основного» мифа, в котором является третий – женский персонаж, реконструируется прежде всего на материалах древних земель Новгорода и «выявляет очень большую степень близости с балтскими версиями этого мифа, которые выделяются большей архаичностью, по сравнению с восточнославянскими реконструкциями. Если учесть, что балтская версия оказала несомненное и весьма значительное влияние на восточнославянские версии там, где присутствовал балтский субстрат (вся Беларусь, Смоленщина, Псковщине, Калужская обл.) и где еще сохраняются реликты «основного» мифа, то, наверно, есть основания и в «новгородской» (в широком смысле этого слова) версии этого мифа подозревать влияние балтийских источников» [109].
Становление индоевропейского мифа о Громовнике берет начало в «героической» эпохе расселения индоевропейцев (где-то с конца III тыс. до н. э.), с чем совпадает выделение в обществе на первый план воинских функций и вождя боевой дружины как героя мифа [110]. Ближайшие аналогии к мифологическим представлениям белорусов о Громовнике отмечаются у литовцев и латышей [111]. Д. Шеппинг в свое время был даже убежден что «нельзя считать имя Перуна за славянское и более вероятно принять, что оно перешло в Россию или через варягов или через кривичей, особенно учитывая распространённость в их религии прусско-литовского Криве» [112].
Все эти данные хорошо согласуются с фактом иранского происхождения большинства богов (Даждьбог, Стрибог, Сварог, Хорс, Семаргл) т. н. «восточнославянского» пантеона, тогда как Перун и Велес – архаические индоевропейские божества – достались славянам в наследство от балтов, что подтверждается и принятой большинством лингвистов теорией о развитии славянских языков из периферийных западнобалтских диалектов [113]. В свете этого становится понятно, почему кривичский ареал, который отличается своей яркой балтской фактурой, выступает как среда сохранения и расширения реликтов «основного» мифа. Находятся основания и для присоединения кривичей к юрисдикции литовско-прусского Первосвященника Криве-Крывейты [114], культ которого занимал значительное место в религиозных верованиях балтских племен.
Но даже при скептическом отношении к панбалтскому характеру культа и власти Криве, «исследуя языческий пантеон белорусов и этнических литовцев, набор сюжетов и образов их аутентичной мифологии, нельзя не обратить внимание на типологическую близость этих пластов культуры. Такое сближение, иногда вплоть до тождества, – результат не только взаимовлияния их культур в рамках общего государства – Великого Княжества Литовского, но и генетических истоков»[115]. Наличием балтского субстрата можно также объяснить и особенности местной языческой монументальной скульптуры (в т. ч. и известного «Шкловского идола») [116].
Естественное развитие древнекривичской культуры было насильственно прервано духовной интервенцией христианской церкви, которая привела к коренному изменению этнокультурной ситуации через установление новой этноконфессиональной самоидентификации местного населения (что продолжалось и после образования Литовского государства), когда крещение балтов в «русскую» веру наконец приводило к их ментальной и языковой рутенизации [117]. Впрочем, в соответствии с представлениями русского летописца, кривичи принадлежали к наиболее ярым сторонникам дедовских обычаев: «Си же творяху обычае и Кривичи и прочии погании, не ведуще закона Божия, но творяще сами собе закон» [118]. Поэтому, пожалуй, нет ничего необычного в том, что «на Полоцкой Крывии в XI–XII вв., в отличие от восточнославянских территорий, так и не состоялся акт крещения, инспирированный князьями (как, например, в Киеве в 988 г., в Новгороде в 990 г.), христианизация же, как медленный процесс взаимодействия новой религии и прочных языческих традиций, официально была одобрена в Полоцке только в начале XII в., что в дальнейшем способствовало возникновению архаичных (prоpaganus) форм православия, которые и в XIX в. способствовали сохранению языческого содержания в формально крещеной культуре Беларуси» [119]. Вполне возможно, что даже сам этноним кривичи из-за некоторого этнорелигиозного содержания мог приобрести для создателей древнерусских письменных памятников смысл, синонимичный пониманию неправильного и беззаконного народа [120].
Политическая история
Самое раннее время, начиная с которого мы можем говорить что-то определенное о политической организацию на кривичских просторах, – это конец железного века (V–VIII вв.), когда на основе археологических культур предшествующего времени (Днепро-Двинской, штрихованной керамики, киевской) зарождается культура типа Банцеровщина–Тушемля–Колочин. С этой культурой, отличающейся очевидным совпадением ее ареала с поздними восточными и частично северными и юго-восточными этническими границами белорусов, связываются начала государственности на наших землях [121]. По словам А. Пьянкова, межплеменную конфедерацию того времени правомерно называть Кривским племенных союзом, образованном на землях восточных балтов [122].
На смену банцеровской культуре приходят княжества летописных племен, основными из которых были полоцкие кривичи, дреговичи и радимичи. Дальнейшее развитие государствообразующих процессов продолжалось в «русскую» эпоху. Истоки формирования метаэтничных «русских» корпораций – основного двигателя этих процессов – нужно, на наш взгляд, искать еще в банцеровские времена, когда отдельные местные правители уже опирались на профессиональных воинов – постоянную княжескую дружину. Об этом свидетельствует существование укрепленных городищ, похожих на самые настоящие замки, где археологи находят особенно много оружия, которое могло принадлежать князю и его армии [123].
В IХ–Х вв. военные формации племенных князей пополняются скандинавскими (варяжскими) пришельцами. С проникновением последних в Восточную Европу в качестве наемников, торговцев и захватчиков связывается появление германского термина «русь» (др.-сев. rōþ(e)R ‘гребец; гребля; весло; плавание на весельных судах’ > финн. ruotsi > др.-рус. русь) [124] и на кривской территории. Сначала в социальном плане «русь» – это только дружина князя, его «рыцарство» и администрация, а «Русская земля», «Русь» – подвластная этому господину и его окружению территория, государство [125]. При этом к собственно «Русской земле», или «Руси» в узком смысле (которая существовала в Среднем Поднепровье), Полоцк и Смоленск не принадлежали [126]. До последней трети IX в. полоцкие кривичи не зависели ни от Киева, ни от Новгорода, и только в 70-е годы IX в. киевские князья Аскольд и Дир произвели поход на Полоцк и, возможно, включили его в орбиту своего влияния. Но, в любом случае, при князе Олеге Полоцк уже не подчинялся Киеву [127].
Все выше упомянутые города, которые были конкурирующими государствообразующими центрами, принадлежали к трем большим этнокультурным и географическим ареалам: финско-словенскому Северу, иранско-полянскому Поднепровью и балтско-кривскому Верхнему Поднепровью и Подвинью. Два первых ареала, не завершив самостоятельного развития в государственные структуры, были объединены Рюриковичами и уже вместе шли к образованию общего государства, Полоцкая же земля обнаружила максимум упрямства и не вступила в этот союз [128]. Известный историк и культуролог Л. Акиншевич замечал по этому поводу, что «во времена «княжеские» (Х–ХIII вв.) белорусские княжества, бесспорно, менее украинских и российских, имели тенденцию к соединения в единой «русской» цельности. Обычно это объясняют тем, что здесь была отдельная княжеская династия. Это объяснение малоубедительно. Нам думается, что они выделялись чем-то другим и в первую очередь, очевидно, тем, что глубина общего культурного влияния (прежде всего влияния византийского) здесь была меньше. Не малую роль играл также момент расовой и культурной близости к старым соседям (а возможно, и старым родственникам), народам «балтской» группы – к летувисам и латышам»[129].
Такая этнокультурная мотивация «кривского сепаратизма» имела сильные общественно-религиозные основания, обусловленные тем, что «на территории Полоцкой Крывии, сложившейся как социально-политический организм уже в IХ в., приверженность к традиционным (вековым) верованиям укреплялась прежде всего тесной связью со жреческой элитой балтов – кланом Криве-Крывейты, отдельные представители которого, скорее всего, и возглавляли общество во время ее формирования и консолидации»[130]. Высокая степень сакрализации кривского этносоциума ощущается не только в его названии, производном от имени, которое совпадает с титулом верховного священника балтов. Неслучайно на кривской территории возник т. н. Гнёздовский некрополь, который не имел равных по грандиозности на востоке Европы, и где вырабатывались нормы погребальной обрядности языческого военно-купеческого сословия [131]. Как полагает С. Тарасов, именно «приоритетное положение в союзе племен рода Крива, вероятно, обеспечило Полоцку, полочанам, Полоцкой земли их исключительное, самостоятельное и независимое место в геополитических условиях Восточной Европы» [132].
К представителям священнического сословия, видимо, нужно относить и первого упомянутого в письменных источниках кривичского князя Рогволода (*Ragnvald(as)). Даже при вероятном скандинавском происхождении этого правителя, его статус «сакрального властителя» (rex sacrorum) не должен вызывать больших сомнений – тесные этнокультурные контакты в циркумбалтийском регионе того времени позволяют предположить, что и некоторые варяжские вожди могли иметь сакральный статус (вспомните хотя бы «вещего» князя Олега (Helgi) (др.-сев. ‘святой’), представление о смерти которого хорошо согласуется с представлениями о ритуальном убийстве «архаического властителя»). Все отмеченное могло быть дополнительным стимулом (или условием) со стороны местного населения, чтобы придать князю властные полномочия и признавать их легитимность.
Гипотеза эта подтверждается и лингвистическими материалами: первый компонент имени Рогволода, как и его дочери Рогнеды, тождественный с др.-сев. ragnar ‘боги’, что согласуется с лит. regėti, лат. redzēt ‘видеть, созерцать’, откуда лит. ragana, бел. (диал.) рагана ‘колдунья, волшебница’. В основе рассматриваемых наименований лежит понятие ‘вещий дар, дар предвидения’ – *ragn-, и обозначает этим термином того, кто обладает таким даром [133]. Существование топонимов, связанных с именем Рогнеды, и мест, где она якобы похоронена («гора Рогвальда и Рогнеды», или иначе «Рогнедин курган» на полуострове Перевоз на оз. Дрисса, «Рогнедины курганы» в Вилейском р-не и в окрестностях г . Краславы (Латгалия), оз. Рагнедь к северу от Заславля, «могила Рогнеды», или «замочек Рогнеды» в самом Заславле, местечко Рогнедино на Брянщине) [134], также обусловлено определенными религиозными верованиями [135]. Заметим, что в народном представлении о «горе Рогвальда и Рогнеды» факт реальной истории (убийство полоцкого князя Рогволода) сочетается с сюжетом «основного» мифа: князь был убит на этой горе ударом каменного молота [136].
Особый интерес вызывает фигура известного и без преувеличения выдающегося кривского князя – Всеслава Чародея. Уже условия рождения – «от вьлхвованья» – должны были бы требовать особости дальнейшего жизненного пути этого властителя. В. Лобач, рассматривая данные о Всеславе, убедительно доказывает принадлежность князя к сословию священнослужителей. С момента волшебного рождения князю было дано «язвено», которым, видимо, была заметная у него от рождения «волчья шерсть», что являлось знаком магической способности перекидываться в волка по собственному желанию, эта примета может осмысливаться и как свидетельство кривизны (избранности, сакральности ) – обязательной черты всех волшебников; прозвище князя Всеслава «Волх» из былины про Волха Всеславича происходит от термина вълхвъ ‘языческий священник, чародей’; только представитель сословия священнослужителей в то время мог «кинуть жребий», что и делает Всеслав, бросив жребий «о дъвицю себе любу» (т.е. Киев); только чародей, как Всеслав, мог иметь «вещую» душу, причем весьма характерно, что архаичное индоевропейское определение волка *weid-n(o), в образе которого «рыскаше» князь, одновременно свидетельствует и о «вещунстве» этого зверя [137]. А. Югов, анализируя некоторые спорные места в «Слове о полку Игореве», добавляет к этому перечню и другие свидетельства «колдовского» образа полоцкого князя: его «вещая» душа может переходить в другое тело – «в друзѣ тѣлѣ»; эпитет Всеслава «хытръ» означает волшебника; князь добывает себе киевский престол «клюками» (чарующей хитростью); за одну ночь он переносится из-под Киева к Новгороду – «обѣсися на синѣ мьглѣ» (повиснув на синем облаке) [138].
Со своей стороны заметим, что мифологические черты Всеслава Чародея, известные из «Слова» (способность перекидываться в волка) и былины про Волха Всеславича (рожденного от змея) [139], хорошо согласуются с древнеиндоевропейскими представлениями о властителе-волке и змее, символически связанным с царской властью (ср. лексический ряд Волх, власлитель, волость, власть и имя бога Велеса, с которым также связаны волчий и змеиный культы, с и.-е. корнем *uel- для обозначения власти) [140]. Кстати сказать, общеиндоевропейские истоки имел и другой институт власти, известный в Полоцке, – вече (народное собрание), которое олицетворяла давнюю традицию т. н. «аристодемократии», имея соответствия прежде всего в Северной Европе (вспомним скандинавский тинг) [141].
До сих пор между учеными не прекращается обсуждение внешнеполитических акций Всеслава. Известно, что после вынужденного изгнания из Полоцка он отправляется к финскому племени водь и во главе его совершает поход на Новгород. Как это ни странно, но через языческий и балтский контекст проясняется подспудная мотивация этого Всеславова поступка. Дело в том, что на землях води выявляется балтское присутствие: значительное число погребений с восточной ориентацией, которая считается типично балтской обрядовой чертой [142], распространённость в курганах вещей балтского происхождения [143], балтская гидронимия на территории племени [144], наличие у води (как и у полоцких кривичей) длинноголового широколицего антропологического типа [145], который в этой части Европы связывается с балтами.
В балтском контексте води, как нам кажется, можно увидеть следы кривичской колонизации, когда носители культуры длинных курганов, а позже и псковские кривичи проникали на Водскую пятину. Это подтверждается тем, что в Латвии потомки води, переселенные туда в 1445, известные как кревинги [146], что можно объяснить давними контактами тех с кривичами. Поэтому поход Всеслава, которому язычники-водь доверили свою армию, – не в последнюю очередь, видимо, благодаря его сакральной харизме, – похож на продуманный тактический шаг, в основе которого была уверенность в «генетически обусловленной» лояльности води. Так же совсем не случайна одновременность и согласованность нападения на Новгород и народного восстания в этом городе, инспирированного языческими волхвами против епископа и новгородского князя – Всеславова врага [147]. Более того, недавние исследования свидетельствуют о связи между языческими реакциями на Балтике (в землях ободритов в 1066 г. и в Швеции в 1067 г.) и войной Всеслава против Ярославичей, отмечается роль Чародея в этих событиях как потенциального союзника шведского (а, возможно, и ободритского) языческого движения [148].
Можно предположить, что наибольшей (прежде всего военной) поддержкой Всеслав пользовался среди балтских племен, с помощью которых он, скорее всего, возвращает в 1071 г. свой законный полоцкий престол [149]. Во время царствования Всеслава Чародея, который продолжил политику своего отца Брячислава, отношения с соседними летто-литовскими племенами имели отчасти мирный, договорной характер [150]. Пробалтская суть политики кривских правителей [151], возможно, объясняет и включение в состав их государства земель селов и латгалов, где вскоре возникли два города-форпоста – Герцике и Кукенойс, которые уже во второй половине ХI в. входили в состав Полоцкого княжества [152]. Согласно Г. Семенчуку, при Всеславе Брячиславиче Полоцкая земля окончательно превратилась в самостоятельное раннесредневековое государство, которое имело все обязательные в таком случае атрибуты и политические инструменты: стабильную территорию, высшую власть в лице князя, свою династию, независимую религиозную организацию и вооруженные силы, что позволяло полоцким князьям проводить независимую от какого-либо центра внешнюю и внутреннюю политику [153].
Между тем, нельзя не обращать внимание на то, что вместе с христианизацией и возникшей на ее основе «русской» этноконфессиональной идентичностью, Полотчина попадала и в совсем иной контекст. И. Марзалюк доказывает, что, несмотря на особенное и специфическое место Полоцкого княжества в Восточной Европе, его бессмысленно рассматривать отдельно от истории Киевской Руси, и что оно вместе со своей княжеской династией все же осмыслялось современниками как часть единой государственной общности с центром в Киеве [154]. Тем не менее, при этом следует иметь в виду, что включение полиэтнических территорий в эту общность (если признавать ее существование) происходило в основном через влияние городской культуры (в т. ч. и в связи с ролью городов как центров просвещения и письменности) и христианской идеологии, которые так или иначе способствовали ассимиляции традиций коренного населения и формированию «общерусского» сознания [155]. Важно также уточнить, что т. н. «Киевская Русь» – это метаэтнополитическое сообщество, которое складывалось в рамках государств, связанных между собой экономически и культурно, независимо от языкового разделения осознававших свою принадлежность к единому политическому центру [156]. Однако надо учитывать и существование «немого большинства» тогдашнего населения (в нашем случае – этнически балтского), к которому можно применить слова Н. Яковенко, что «вряд ли вообще основная масса населения (а не князья, их приближенные и кучка просвещенных книжников) имела хотя бы приблизительное представление о размере Руси. Подавно никому не пришло бы в голову, что, живя в Поросье, можно рассуждать об «общности своего происхождения» с Новгородом или Полоцком. Одинаково писаное слово и связь духовно-интеллектуальной традиции вызывали ощущение взаимного родства, – но лишь в узкой среде просвещенной элиты» [157].
Существенным фактором была принадлежность Полотчины к циркумбалтийскому культурному региону. Балтийская геополитическая ориентация являлась отличительной особенностью генеза Полоцкой земли и ее существования [158].Очевидно, имеет право на существование мнение о том, что некоторые полоцкие князья имели более прочные связи с балтийско-скандинавским миром, чем с Киевской Русью [159]. На примере отношений Полотчины с Литвой можно заметить, что раннесредневековая этнокультурная оппозиция русь–литва реализовывалась здесь в более комплиментарном варианте [160].
Почти через всю историю самостоятельного существования Полотчины на нее влиял литовский фактор. Военная мощь литвы неоднократно использовалась полоцкими князьями во «внутрирусских» походах в 1156, 1161, 1180, 1198 гг., при борьбе с немецкими рыцарями в 1216 г., а также во внутренних войнах, как, например, князем Володаром Глебовичем, который «не целова хреста» в знак примирения с другими князьями, так как «ходяше под Литвою в лесех» [161]. Интересно заметить, что иногда летописцы отождествляют полочан и литву: если в Новгородской первой летописи полочане упоминаются как участники нападения на Киев, то более поздняя Никоновская летопись называет вместо них литву [162].
Полоцкая земля в ХIII в. продолжала придерживаться традиционной политики мирных отношений с Литвой [163]. О нахождении первого конкретно литовского князя Товтивила на полоцком престоле известно с 1263 г. [164], хотя занять его он должен был еще раньше. Примерно с этого времени можно говорить о прочном вхождении Полоцка в орбиту политического влияния Литовского государства. Меткую характеристику государственно-династических литовско-полоцких отношений дал В. Ластовский: «Слияние Полоцкой Кривской княжеской династии с династиями Литовских князей было так тесно, что сейчас трудно разобрать, где у них заканчивалась кривскость и начиналась литовскость» [165]. Кровное родство кривичей и литвы, сходство их обычаев и культуры [166] стали «закваской» для прочного фундамента, на котором возникало новое государство, известное в пору своего расцвета как Великое Княжество Литовское.
***
В этом очерке были затронуты лишь наиболее существенные, на наш взгляд, моменты этнической истории кривичей. Более обстоятельное исследование еще впереди. Но уже сегодня, учитывая накопленные в науке материалы, можно решиться отказаться от стереотипной «восточнославянской» атрибуции наибольшего «протобелорусского» племени и согласиться с В. Топоровым, что «ранее высказанное предположение о возможной «балтскости» кривичей нашло теперь новое выражение на независимых основаниях» [167].
Перевод с бел. B. S.
* * *
Список литературы представлен по ссылке ниже.
Источник